В актерской профессии ему, наверное, подвластно все. А теперь еще он не только создал, сочинил и продолжает сочинять свой Театр Наций, в котором соглашаются ставить режиссеры с мировыми именами, но и вернул к жизни одно из лучших театральных зданий Москвы – бывший театр Корша и филиал МХАТа. Театр сегодня  – вся его жизнь, став его руководителем, он первые четыре года вообще не снимался. Именно поэтому мы разговариваем с Евгением Мироновым о том, что такое русский театр, чем он живет сейчас, и что за театр он построил, а также о русском актере и вообще актерской природе.

Мы долго не могли договориться о встрече, так как даже в разгаре лета его дни были расписаны по минутам: съемки, репетиции, переговоры, встречи…  Наконец, это случилось. Первый день мы общались час в кинотеатре Ролан, после чего Женя улетал отдохнуть на несколько дней к семье в Болгарию, и мы не успели поговорить обо всем, о чем мне хотелось. По возвращении меня ждал приятный сюрприз – провести с ним целый день. По существу - «Один день из жизни Евгения Миронова». Началось все с завтрака в кафе на Чистых прудах, куда он пришел в прекрасном летнем настроении: легким, ироничным, настроенным на волну и воспоминаний и обсуждения сегодняшних творческих дел. Потом мы переместились в театр, где продолжили беседу в его кабинете, а затем мне было дозволено поприсутствовать на двух встречах. Речь шла о возможности создания спектакля со слепоглухими. То, как Женя слушал и смотрел кадры из жизни  слепых ребят, какие конкретные вопросы задавал людям, занимающимся этой проблемой, меня удивило, (хотя я его знаю 20 лет),  потому что за этим была такая неформальность участия и желания вникнуть и что-то сделать… В паузе мы снова говорили. Параллельно он решал вопросы с директором театра о предстоящих гастролях Театра Наций в Ульяновске. И его интересовало все: от зала  театра до гостиницы, в которой будут жить актеры. Наряду с этим обсуждался фестиваль «Территория», который проходит как раз в эти дни. Ну, а после этого в театр подъехала кинорежиссер Алена Званцова и актриса Алена Бабенко, с которой Женя  собирался репетировать сцену для съемок в новой картине и предлагал мне понаблюдать и за этим. Увы, неожиданное дело заставило меня уйти, о чем я еще долго сожалела.                   

«Театр и жизнь должны пересечься»

– Женя, почему у вас, успешного артиста, играющего даже у крупных западных режиссеров, возникло желание возглавить театр? Вас что-то не устраивало в нашей театральной системе?

– Да. Когда я еще играл в «Табакерке», во МХАТе, в «Современнике» и в спектаклях Международной театральной конфедерации, я начал понимать, что мне хотелось бы изменить. Я очень люблю репертуарный театр – родился и вырос там. Но, общаясь с западными режиссерами – Петером Штайном, Декланом Доннелланом, бывая в Германии, Англии и других странах, я познакомился с их театральной системой, и мне захотелось соединить лучшее в русском театре с мировой практикой.

Главное, я мечтал сделать так, чтобы артист был нужным, а не состоял на балансе, не ждал ролей. Когда мне сделали предложение стать худруком, я понял, что можно это попробовать. И сейчас Театр Наций – единственный, где нет труппы, но в картотеке уже более двухсот артистов. Любой актер от студента до звезды может прийти и показаться на любую роль.

– А вы с самого начала понимали, в каком художественном направлении будет развиваться возглавляемый тобой театр?

– Мне хотелось, чтобы у нас был разный театр – и по форме, и по жанру, и по методу, чтобы у нас ставили и лучшие наши режиссеры, и режиссеры с мировым именем, и талантливая молодежь. И я рад, что так и происходит. Мне интересны Эймунтас Някрошюс и Петер Штайн, Валерий Фокин и Роберт Уилсон, у которого я сейчас репетирую. Я стараюсь приглашать интересных мне режиссеров. Но выбор драматургического материала, выбор режиссером артиста, любое решение по жанру и воплощению никак не зависят от моей воли. И эта свобода творчества для меня дороже всего.

У нас идет «Стеклянный зверинец» с Мариной Нееловой – психологическая драма по великой пьесе Теннесси Уильямса с великой актрисой. И тут же черная комедия «Киллер Джо» и «Fарс-мажорный концерт»  – музыкальное представление молодых артистов по песням прошлых лет. Но мне этого мало.

У нас есть два своих фестиваля – «Территория» и Фестиваль театров малых городов России, и еще с одним, Фестивалем NET, мы сотрудничаем. А это дополнительные возможности роста для артистов: школы, лаборатории, где тебя должны сбивать с насиженного места, к которому ты привык. Поиск – еще одна составляющая нашего театра. Я считаю, что это очень важно для театральной культуры нашей страны.

– Ваш театр, в отличие от зарубежных, по сути, работает как репертуарный. Некоторые спектакли идут уже по несколько лет…

– Да, это еще одно наше отличие от западного театра, где артисты и режиссер, собираясь на проект, потом в любом случае расходятся. Театр Наций – совершенно уникальный симбиоз, уникальный организм.

– А еще вы вернули к жизни историческое театральное здание, двадцать лет стоявшее в руинах.

– Я думал, если мне предлагают театр, то он стоит и ждет – заходи и начинай творить. А там… Котлован внутри. И экскаватор. И денег нет. И дальше просто был выбор: либо идти до конца, либо даже не ввязываться в это дело. Но я понимал, что, если я откажусь, скажут: «А-а-а, артист… Ну, понятно, не справился». Тогда я закусил удила и пошел в бой. Но я очень хотел воссоздать это здание еще и потому, что с ним связаны мои сильные юношеские театральные впечатления. Здесь, в филиале МХАТа, была совершенно особая атмосфера.

Конечно, я занимался не своим делом – стройкой. Но я сказал, что умру, но не сдамся. Я начал ходить по кабинетам. Все уважительно относились ко мне как к артисту, но не верили, что я потяну как руководитель. И когда касалось дела, «включали начальников»: начинали гонять меня по всей бюрократической лестнице. Но я вскоре решил: гонять они меня по ней не будут – не на того напали. Сейчас я смеюсь, но это не смешно, сколько людей сломало копья на этом пути, сколько остановлено хороших идей и проектов, как тяжела и неповоротлива бюрократическая машина в нашей стране! Мне во многом имя помогает, но человеку, который просто пришел с улицы и захотел что-то сделать, легче умереть. Или он просто сломается. А тот, кто это выдержит, потом может стать чудовищем и начать гнобить себе подобных.

После того как открыли здание театра, мы уже стояли на ногах. Были программа, идеи, планы, команда театра. В прошлом сезоне произошло важное для нас событие – открылась малая сцена. У меня было условие, чтобы в театре обязательно появилась такая площадка. Но это историческое здание, и по закону пристроить ничего было нельзя – пришлось пожертвовать кабинетами. Наша малая сцена уже о себе заявила, сейчас большие надежды связаны именно с ней. Это место для экспериментов. А эксперимент – дело дерзких.

– В театр, по статистике, ходят три процента людей, и, тем не менее, вы считаете, что занимаетесь важным делом? Вообще, способен театр как-то повлиять на человека, или жизнь и театр – это параллельные вещи?

– У меня есть надежда, что они должны пересечься. Иначе смысл теряется. Но надежда не велика, надо сказать. (Смеется.) XX век доказал, что искусство не смогло остановить ни войны, ни убийства. Но мне достаточно этих трех процентов. А в них еще гораздо меньший процент тех, чья жизнь может измениться. И, тем не менее, у кого-то она все-таки меняется!

Кстати, у нас во многом уникальная страна. В советский период была создана такая идеологическая система, что в каждом городке был хоть какой-то театрик. Такого нет ни в Америке, ни в Европе. Потом это все разрушилось. И сейчас, устраивая Фестиваль малых городов, мы бьемся за то, чтобы эти несчастные полуразрушенные домики, разбросанные по всей стране, в которых служат театру фанаты своего дела и талантливые люди, сохранялись. Эти люди делают огромное дело, в богом забытом месте практически бесплатно тратя свою душу.

– В вас же именно так любовь к театру воспитывали родители?

– Конечно. Но и система. Мы школой в праздники ездили в театр – мой папа возил всех на автобусе в Саратов, в цирк или в ТЮЗ, потому что мы жили в маленьком городке Татищево-5. Наш ТЮЗ был отличного уровня – мне просто повезло, это как раз та прививка, которая должна быть у ребенка – им руководил Киселев, основатель практически всего движения театров юного зрителя. И это тоже впечатление на всю жизнь.

Я забывал обо всем. Я не понимал, как это делается, но на уровне чувств это было чудо. Я начинал верить тому, что происходит в десяти метрах от меня, и переживать. До этого я переживал только, когда  обижали мою сестру или в школе происходили естественные для пацана проблемы с учителями. А тут… такое! И, конечно, мне хотелось потрогать все руками. А дальше я понял, что это все обман, картон, что нос отваливается, борода накладная, что это все фаль-ши-во! Но любить театр я от этого не перестал.

Позже, до поступления в Школу-студию МХАТ, я каждые каникулы приезжал в Москву. Смотрел спектакли в Ленкоме и в «Табакерке», и у меня сносило голову от того, что я видел. Я мечтал этим заниматься, но до конца не понимал, как такого уровня достичь. Но, учась на курсе Табакова, начал кое-что понимать.

Прошло столько времени, и я, вспоминая тот колоссальный труд, который он вкладывал в наше обучение, просто поражаюсь. Анализирую и понимаю, почему у него такой результат, почему у него такие ученики, почему у него такие театры. А потому что он после спектакля «Скамейка» или «Амадей» во МХАТе ехал на «семерке» к нам в подвал на Чаплыгина.

Спустя годы я думаю: ведь ему это было в радость. Он мог пойти в ресторан – он очень любит покушать, – а он вместо этого сидел у нас в душном подвале и два часа неистово репетировал. Я думаю, что мы не ценили это в полной мере. А ведь у него до этого был инфаркт, Табаков – не самый здоровый человек на свете. Не знаю, что это такое? Но мы получаем садомазохистское наслаждение от того, что посвящаем каждую минуту театру и думаем про то, как бы мы изменили мир вокруг себя или себя в этом мире. У каждого свой способ ответа на вопрос: зачем и кто мы? Наш – один из самых прекрасных, потому что мы копаем не вдоль, не поверхностно, а вовнутрь, вглубь себя, вглубь души человека.

– А вы не хотите преподавать?

– Олег Палыч мне все время говорит, что надо отдавать долги – набирать курс. И честно говоря, он прав: ты не можешь свой дар все время использовать, использовать, ты должен с кем-то им поделиться. Но пока я не могу себе это даже представить – совсем нет времени. Хотя понимаю, что это мое и рано или поздно к этому приду. Мне хочется при театре сделать студию, где ребята были бы свободны, но, тем не менее, «припаркованы» к Театру Наций.

– А почему вы решили, что педагогика – это ваше?

– Каждый спектакль в Театре Наций я принимаю как худрук, а некоторые доделываю, чего греха таить. И я вижу, что меня понимают. Более того, я полгода преподавал на курсе Авангарда Леонтьева, но дальше не смог этим заниматься, было очень много работы, а преподавание – очень тяжелый труд. Наш курс у Табакова был последним, кому он уделял столько внимания. Потом он стал ректором Школы-студии, затем художественным руководителем МХТ, и у него становилось все сложнее и сложнее со временем. А с учениками надо сидеть, как с маленьким ребенком, который раз пятьсот задает один и тот же вопрос. Здесь нужно такое же родительское терпение.

– Вы ощущаете, что есть поколение младше вас, что вы немножко не на равных разговариваете?

– Нет! Возрастная дистанция у меня отсутствует. Наверное, это плохо, потому что надо как-то соразмерно возрасту жить. (Смеется.) Это не значит, что я скачу с ними вместе, задрав штаны. Где-нибудь на гастролях я начинаю играть начальника, то есть дисциплинирую всех – грозный руководитель включается, когда надо. А когда репетируем, мы в равной позиции. И я ни опытней, ни старше себя не чувствую, даже обидно…

– Неужели совсем нет никакого запаса опыта, мастерства?

– Есть. Есть мина при плохой игре… Могу надеть маску абсолютной уверенности, а то, что происходит внутри меня, знают только моя голова и сердце. Вот сегодня у меня первая встреча перед съемками с кинорежиссером, замечательной женщиной Аленой Званцовой. Я прекрасно понимаю, что она волнуется, она мне это написала… Но я волнуюсь не меньше ее, потому что пока еще не в материале, надо придумать роль и т. д., но лицо могу натянуть, если надо… (Смеется.) Этому я научился, но это несложно.

– А натянуть его, скажем так, на штампиках перед зрителем?

– Нет, это невозможно. В эту секунду ты превращаешься в ремесленника. И это сразу ставит ранг твоей творческой профессии в ранг рабочей. Я могу так убить самое главное, за чем зритель приходит в театр – момент творчества, если так легко могу перейти на рельсы штампа. Поэтому даже если сегодня у меня нет настроения, то я все равно до последнего бьюсь с собой, чтобы «вскочить». Иногда это получается, иногда нет. Но это очень сложно и от меня почти не зависит.

– Удивительно, что Табакову удалось взрастить не только учеников-актеров, как ты, Безруков, Машков, Марин, но и режиссеров, просто пришедших работать к нему в театр: Серебренникова, Карбаускиса, Писарева, Богомолова…

– Для любого молодого режиссера очень важна спина Табакова, вообще спина мастера. Я тоже этому учусь. Я в какой-то момент стал понимать чуть больше про Табакова. Если он «поставил» на человека, то верит в него до последнего. Но при этом всегда закладывает процент на ошибку – творческий человек должен иметь право ошибиться. Поэтому я учусь у него и на ошибках. Зачастую это гораздо ценнее.

– Что такое для тебя успех спектакля, театра? Аншлаги, аплодисменты, хорошая критика – что важнее?

– Я никогда не анализировал успех, потому что это ни от чего не зависит. Не так давно у нас в театре была премьера спектакля «Жанна» с Ингеборгой Дапкунайте. Его успех для меня явился открытием, хотя  в главной роли –звезда, и пьеса Пулинович замечательная. Но то, что спектакль нравится и критикам, и зрителям, – большая редкость. Я не сравниваю успех «Жанны» с успехом «Рассказов Шукшина», хотя и там тоже случай – то, что все социальные слои общества его принимают, потому что это какая-то такая правда-правда. Но прогнозировать успех невозможно, ты просто должен доверять своей интуиции, она мне, слава богу, дана. Но иногда ты ее не слушаешь, кажется, что она толкает тебя к немыслимой проблеме.

Есть успех видимый и невидимый. И они не всегда совпадают. Я играл в театре Табакова спектакль «Еще Ван Гог». По внешним показателям это был провал, потому что со спектакля уходили. А по внутреннему – успех, потому что Фокин мне сказал: «Ты сделал большой шаг». Вот и все. И этот спектакль для меня такой же дорогой, как и какой-нибудь, на который невозможно прорваться. Правда, это был единственный случай, когда с моего спектакля зрители уходили. Но это был важный для меня опыт.

– А в Театре Наций можно держать такие спектакли, как «Еще Ван Гог»?

– Конечно. Это необходимо. Но таких спектаклей много быть не может, потому что я их содержу за счет Шукшина, «Фигаро» или «Фрекен Жюли». «Цирко амбуланте» Андрея Могучего с Лией Ахеджаковой в роли Дон Кихота года полтора не имел своего зрителя, и это была проблема. Шли по привычке на комедийную артистку. А в этом спектакле Лия Меджидовна раскрывается как большая драматическая актриса. И сейчас  у него есть своя публика.

– Спектакли по разным причинам уходят из репертуара. Константин Райкин говорит, что спектакль может жить семь лет,  кто-то считает, что три года. Для тебя какая предельная цифра?

– Цифры нет. Все индивидуально. «Бумбараш» («Страсти по Бумбарашу») жил 19 лет, «№ 13» – 11 лет.

– А вы считаете, что «Бумбараш» остался таким же, каким он был в первые годы?

– Думаю, что по какой-то творческой составляющей, безусловно, нет. Он был лучше гораздо, когда был моложе, но зрителям нравился все равно. Мы все состарились, это уже была не та энергия, хотя мы отдавали все, что возможно… И сами, и зрители получали удовольствие. Мы долго не могли проститься со спектаклем. Вот сейчас я еще сезон буду играть «Господа Головлевы» в МХТ, и хотя мне жалко его терять, потому что это прекрасный спектакль, но я понимаю, что какие-то резервы вырабатываются.

– Вы чувствуете, что все в нем уже сделал?

– Нет, просто я чувствую, что у меня много других спектаклей и работ, которым я уделяю больше внимания, а так нельзя. И играю его реже, иногда раз в полтора месяца. А я перед любым спектаклем стараюсь освободить время, чтобы до начала подумать, о чем буду играть сегодня. А когда этого времени все меньше и меньше, и ты просто выходишь откуда-то и играешь, то начинается смерть спектакля.

– Часто задается вопрос: может ли серьезный театр существовать на хозрасчете, без государственной поддержки?

– Я считаю, что никакой театр не может сам себя окупить. Если же мы говорим о новой структуре, о новой идее, как Театр Наций, где нет труппы, то затраты только увеличиваются, потому что театр платит за выход на сцену каждому артисту больше, чем он получает в своем родном театре. У нас в театре два спонсора, без помощи которых я бы не выпустил ни одной большой премьеры: фонд Михаила Прохорова и Сбербанк, мы сотрудничаем и с компанией Briguet.

Вот сейчас нам предстоит большой международный проект ‑ наши «Сказки Пушкина» ставит выдающийся режиссер Боб Уилсон и мы счастливы что там будет задействовано много молодых артистов.

Или другой пример, уже состоявшийся спектакль – «Гамлет/Коллаж» Роббера Лепажа…

Я не знаю, какой театр в России мог бы потянуть эту постановку, но я уверен, что это новый мощный шаг в технологическом решении театра. Шаг вперед постановочной части не только Театра Наций, а вообще русского театра. С такими технологиями понемножку, может быть, и работал каждый, но когда это техническое буйство собрано все вместе!.. Я до конца не верил, что это возможно, потому что у нас нет такого опыта.

 

– Но вы пустились в это плавание…

– Я пустился, потому что понимал: если это будет провал, то такой, что не стыдно. (Смеется.)

– Это было серьезным риском для вас как худрука, но, мне кажется, еще большим, как для артиста.

– Я видел спектакли Робера Лепажа, поэтому понимал, на что иду. Но самый большой страх был перед «Гамлетом». Я его уже играл у Петера Штайна, и мне было важно не повториться, и был страх, что за формой, «конфетой», мы можем не найти тему, которая бы беспокоила. И я, честно говоря, до последнего переживал, пока не понял, что вначале сидит не Гамлет, а некий персонаж, некий человек… Я репетировал, а потом вдруг неожиданно снял парик, и понял, что так и должно быть. Эта история не должна раскрываться, но я про это знаю. И мне это важно. Это история про меня: про одного артиста, который бьется со своими демонами – сам их вызывает, а потом начинает с ними сражаться. И мне сразу стало легче. Что касается других персонажей, то я играю в «Рассказах Шукшина» нескольких героев, так что у меня есть похожий опыт, правда, не такого быстрого перевоплощения. Тут – секунды. Делаю поворот – и я уже другой человек…

– Освободились от страха чего-то не успеть?

– Нет, не освободился. Я впервые участвую в шоу, где от меня мало что зависит чисто технически. Бывает, текст артист может забыть или за кулисой что-то не в порядке с декорацией, но когда ты полностью находишься на «ядерной боеголовке», которая может выстрелить… Это зависит от людей, которые просто нажимают на кнопочку. Такого у меня еще не было. Вот с этим я смириться не могу до сих пор, хотя ребята из постановочной части молодцы, они в самых сложных ситуациях находили выход. Я видел подобные по сложности спектакли, тот же крутящийся куб в Канаде у Робера. И там на моих глазах куб остановился. Пятнадцать минут ковырялись, потом отменили спектакль. И вот эта моя беззащитность не дает мне покоя. Но я надеюсь, что до такого не дойдет – я этого не переживу. (Смеется.)

– Наверное, и фестиваль «Территория» повлиял на то, что в Театре Наций появились смелые и даже откровенные спектакли? 

– Возможно, вы и правы. Когда-то во время фестиваля меня потряс спектакль режиссера Арпада Шиллинга "Blackland" в венгерском театре «Кретакор»: абсолютно шоковый. Я тогда, как и большинство публики, даже не знал, как реагировать на голую натуру на сцене и на ненормативную лексику. Но там это было необходимо. Только такая сильная форма, бьющая по нервам, могла подействовать на зрителя, когда, например, они играли этюд про количество ежегодных абортов в Венгрии.

В чем ужас – у нас происходит взрыв где-то, мы на секунду ужаснулись, и еще через секунду у нас уже другое событие. Сейчас боль стала удобоваримой, приемлемой, на нее уже не реагируют. Столь сильная концентрация информации, что пробиться к человеку, к сердцу очень тяжело. И иногда нужен такой способ – шоковый, тяжелый, страшный, но потрясающий.

 

 

«Артисту нельзя быть голодным»

– Как вы считаете, хороший артист и хороший человек – это всегда синонимы?

– Я думаю, что хороший артист – это всегда сложный человек. Но среди великих имен, которые вошли в историю, есть те, чья человеческая составляющая не самая лучшая. Я знаю прекрасных актеров, которые играют глубоко положительных персонажей, но дружить бы я с ними не хотел,.

– А когда мы говорим «личность», как например, о Зиновии Гердте, то всегда подразумеваем, что он и человек уникальный?

– Безусловно, вот тут это неразрывно. Если мы говорим про большую личность, то это и человек, и его талант. Но как он «сочинялся», что он испытал в жизни и как пришел к этому, только одному ему и известно. Когда я общаюсь с большими личностями, я всегда выделяю то, что мне интересно в этом человеке. А все остальное, скажем, какие-то недостатки, меня не интересует. И все становится легко.

Для меня знаковой была встреча с Солженицыным. Я к нему ездил, когда готовился к съемкам в фильме «В круге первом». И он меня потряс своей человеческой простотой, работоспособностью при его уже слабом здоровье и удивительной ясностью мысли. Невероятно важным было общение с писателем Богомоловым, автором романа «Момент истины», в фильме по которому – «В августе 44-го» – я снимался. Большим везением были и встречи с отцом Илием, старцем, который долго жил в Оптиной пустыне. Я назвал глыб, но у меня и сейчас есть рядом люди, которые мне помогали или до сих пор на меня сильно влияют.

– А бывает, что вам человек очень неприятен? Чем более всего?

– Безусловно, бывает, что возникает отторжение. И я всегда знаю из-за чего. Как-то я понял, что мне сложно общаться с одним безумно талантливым, но при этом очень неорганизованным и необязательным человеком, и я перестал это делать. Когда человек забывает, что мы договорились о встрече или деле, мне трудно это переносить. Легкомыслие может иметь место, но лично я уже стал ценить свое время.

В творческом мире очень много одаренных, но, скажем так… (Улыбается.) Недисциплинированных людей… Сейчас я как художественный руководитель в конфликте с собой как артистом. Хотя я всегда был организованным, но допускаю некую фривольность. Все равно художник – это некое состояние души, а как художественный руководитель, организатор процесса я должен осознавать, что имею дело с такими людьми. Но в какой-то момент у меня «падает забрало шлема», и я понимаю, что это уже во вред делу. Раз прокололся, два, на третий раз – все! Так бывает и с артистами, которые, конечно, хрупкие организмы… Кто-то выпивающий, кто-то депрессивный, и если это даже очень талантливый человек, я также делаю выводы и очень жесткие. И еще, я очень не люблю вранье, потому что это тупик – разговариваю с человеком, но не понимаю: врет он мне или нет. И вот этот анализ – лишняя и мучительная работа, а я не хочу ее делать.

– Русская неорганизованность и раздолбайство порой имеет и обратную сторону: во время репетиций и съемок наши могут фанатично, до упора работать. А на Западе – снята сцена, не снята - все бросают и идут обедать или по часам заканчивают рабочий день…

– Это плохо с нашей стороны. Во всем должна быть организация. Там, как «Мерседес» или швейцарские часы, все отлажено: обеденный перерыв – значит все идут обедать. Это только помогает делу, когда ты поел, а не на голодный желудок, обкурившись пачкой сигарет, все еще находишься в творческом процессе. Я назавтра могу выбиться на день из-за этого. Я вообще ненавижу все эти посиделки с бычками на кухне или где-то, разговоры «на тему» – потому что обычно все они уходят в песок.

– А как быть с теми советскими киноэкспедициями, как, например, у Михалкова с Лебешевым, которые уже обросли легендами, – с такого качества посиделками?

– Это большое исключение. Но я готов подписаться на такое, может быть, один раз, когда такая творческая атмосфера создается. Расскажу историю. Однажды я должен был сниматься на Западе. Это вообще отдельная тема – почему у меня там не складывается. Я готовился к французской картине «Петит Леля», где должен был играть русского мальчика-эмигранта, который стоит на входе в дискотеку вышибалой. Я спросил: «Какой же я вышибала?», а они ответили: «Вы русский Джеймс Дин». Он такой сухенький боксер. Я учился и боксу, и французскому языку. И там была атмосфера… утонченная. Все – и артисты, и режиссер, и художник, и оператор курили травку! (Смеется.) Я, приехавший со съемок Хлестакова в «Ревизоре», артист театра Табакова, попал в богемную жизнь. Они делали раскадровку, потом произносили: «Нет, не так»… Или вдруг: «Давайте порепетируем прямо сейчас»… В ночи мне позвонил Валера Фокин и спросил: «Женя, я опоздал? Я хотел тебя пригласить на роль Ивана Карамазова в “Современник”». Наутро я уже летел в Москву. Я порвал контракт. Слава богу, что он был без штрафов, они ничего не смогли сделать. Я это к тому, что один раз почувствовать такую атмосферу можно, но я не отношусь к экспедициям в кино как к семье. Это как цыганский табор, я приезжаю туда, там есть свои законы, я, безусловно, хочу влиться в коллектив и вливаюсь, но такого братания, как бывает у артистов, у меня не случается.

– Однако наши артисты самоотверженны, вот и вы на съемочной площадке и мерзли, и погружались под воду, и худели…

– Я играю подчас очень отважных людей, а иногда и просто героев. Я не говорю, что для того, чтобы сыграть летчика-космонавта, я должен лететь в космос, но, безусловно, и физические, и моральные нагрузки, готовясь к этой роли, я должен испытать, а иначе в глазу не будет правды. Я снимался у Михалкова в «Утомленных солнцем» при минус 35. И это не обсуждалось. Но, снявшись, я должен иметь возможность пойти в свой вагончик или в гостиницу, где есть горячий душ, и где я могу нормально поесть.

Я считаю, что у артиста во время работы должны быть хорошие условия жизни. И на гастролях Театра Наций я слежу за всем этим. Еще, будучи артистом, понял раз и навсегда: артисту нельзя быть голодным. Лично я очень злой, когда голоден. Я этого глотнул в своей жизни и не хочу, чтобы это повторялось с моими артистами. Мы играем хорошие спектакли и отвечаем за качество своей продукции. И хотим в ответ того же самого.

– А если это маленький городок, где нет хороших гостиниц?

– В городе Лысьве, или в Балаково Саратовской области, или сейчас в Коломне, где мы проводили Фестиваль театров малых городов, для нас всё делали. Одним из наших условий всегда является город с налаженной инфраструктурой, чтобы достойно провести фестиваль. Чтобы это было не в пионерлагере или где-то на турбазе, потому что на эту неделю люди – участники фестиваля – едут не отдыхать, а работать. Творческая память об этом месте очень важна, потому что она может стать импульсом для следующих спектаклей.

– Вам доставляет радость признание?

– Это, конечно, приятно. Хотя не обязательно всегда должно нравиться то, что я делаю. Просто я стараюсь честно выполнять свою работу и хотел бы, чтобы и ко мне относились хотя бы уважительно.

 «Как можно отказать, если к тебе обращаются за помощью?»

– Вы много времени посвящаешь благотворительности. А когда вы впервые стали этим заниматься?

– Пять лет назад. Я хотел помочь артисту Вицину – прочитал в «Комсомольской правде» про ужасную бедную жизнь всенародного любимца. Но это трудно было сделать, потому что, во-первых, он очень гордый и не принимал никакой помощи, а во-вторых, мы пошли в банк, а банк отказал. Тогда же там я столкнулся с замечательным человеком – Олегом Сысоевым, бывшим вице-премьером правительства, и он стал частным образом помогать. Мы делали это через Гильдию киноактеров, а Вицину говорили, что это деньги государства. Черт-те что придумывали, фантазировали…

Кстати, когда банк отказался, то мотивировал это тем, что, если он поможет и это станет известно, любой артист повадится просить. Я страшно оскорбился. К тому же, Вицин – не «любой». А потом понял, что надо делать что-то свое. И в это время ко мне пришла Маша Миронова и предложила идею помощи ветеранам сцены, а она уже организовывала для них праздничные обеды и т. д. Так появился фонд «Артист», которому уже пять лет.

Сейчас нас четверо учредителей: мы с Машей, Игорь Верник и психолог Наташа Шагинян. Каждый из нас выполняет свою функцию, и есть попечительский совет из людей неравнодушных, финансово обеспеченных, которые помогают и деньгами, и другими способами. У нас около двух тысяч людей в картотеке в Москве, мы открыли филиал в Петербурге и впервые в этом году провели там благотворительный концерт. Сейчас мы готовим очередной концерт «Признание в любви» и еще один, где мы вручаем премии кумирам в разных областях искусства. У нас существует медицинская программа – это пакет необходимых медикаментов, которые мы предоставляем. Есть программа-социум, по которой выделяются средства на срочные операции, волонтерская, бытовая, помощь: уборка квартиры или наем сиделки, программа социальной адаптации и т. д.

Людям важны не только лекарства, но и забота. Мы собираем ветеранов, они могут выступать на каких-то мероприятиях. Их и так становится с каждым годом все меньше и меньше, и я считаю, что наш долг сделать их жизнь достойной. Они хотят быть нужными. А то в одночасье как лампочка выключается – и ты сидишь один на кровати. Наша идеология такова, что степень известности не играет роли. Ведь когда-то ты маленьким ребенком попал на концерт, где потрясающий оркестр играл музыку Петра Ильича Чайковского, и это на тебя сильно подействовало, а сейчас этот дирижер, концертмейстер, музейный работник или гример находится за чертой бедности.

– В Театре Наций идет спектакль «Бросить легко» –&nbs