Чеховым столичную публику, кажется, уже перекормили, особенно благодаря Олимпийской программе с ее пятью „Чайками”. Стартовать в новом сезоне с „Вишневым садом”, да еще в камерном варианте, — безусловный риск. Марк Розовский на него пошел — и выиграл.

На фоне бесконечных „версий”, адаптаций, голубоватых триллеров и тому подобных вещей увидеть „нормальный”, неспешный, психологический и человечный спектакль — уже благо. В „Вишневом саде” Розовского — мхатовская закваска, даже сценографические панели-виньетки зримо напоминают парадный вход в Камергерском переулке (художник Ксения Шимановская). Речь не о копировании или цитатах, просто на крошечной сцене „У Никитских ворот” попытались вернуться к полузабытому или даже неуважаемому нынче — к знаменитой „жизни человеческого духа”, приправленной и уместной характерностью, и яркостью театральной подачи. Соблюдено все до мелочей — до звука лопнувшей струны и утреннего тумана, но в то же время спектакль не грешит музейностью и непререкаемой хрестоматийностью. Он получился на удивление живым, подвижным, то сентиментально-трогательным, то смешным.

К Чехову переброшен мостик из дня сегодняшнего. „У Никитских ворот” играют, скорее, воспоминания о саде. Его нет — и не потому, что сцена слишком мала. Сад продан давно, и все — актеры и публика — об этом знают. Остались бревенчатые пирамидки — из них, как из кубиков, каждый строит себе свое: Петя (Д. Семенов) — „баррикады”, Яша (Ю. Голубцов) — паровозик, который увезет его в Париж. Нет „столиков” и „стульчиков”, нет даже „многоуважаемого шкафа” — его „роль” передана такому же столетнему Фирсу (Г. Шумилов). Вишневые деревья появятся лишь раз — на макете сада, который радостно притащит выигравший торги Лопахин (А. Масалов). Словно уже готовый дачный участок — а большего этому Лопахину не дано, тот символический сад-жизнь ему не купить.

Уже сто лет ведутся споры о том, стоит ли на „Вишневом саде” плакать или лучше смеяться. Споры бессмысленны — эмоциональный настрой зависит от сегодняшней, даже сиюминутной интонации. При всей забавности трюков Шарлотты (М. Рассказова), „несчастий” Епиходова (А. Лукаш), адюльтера Дуняши (О. Лебедева) и Яши у Розовского доминирует настроение ностальгически-сентиментальное, грустное. Сочувствуешь всем без разбора, не ища правых и виноватых. Все несчастны, потому что в жизненной рулетке выпадает: „не судьба”.

Легкомысленно-взбалмошная, порой похожая на неряшливую кокотку в каких-то шальварах, Раневская (Г. Борисова) долго утомляет детской капризностью, пока не осознает наконец безнадежность происходящего — стянув крашеный парик, будет жадно доедать из вазочки последние уцелевшие вишни, давясь не косточками, а слезами. Но так явно влюбленного в нее Лопахина брезгливо оттолкнет плечом, покидая дом. Не в чести новоявленный капиталист и у Гаева (И. Старосельцев) — реплики о запахе пачулей и курицы обращены явно не к лакею. А Ермолаю Алексеевичу с его „нежными пальцами и чувствительной душой” зачем нужна, казалось бы, такая близкая ему Варя (В. Заславская), домовитая и хозяйственная? Бесчисленные прямые не пересекутся никогда и уйдут в бесконечность — каждая в свою сторону. Никого не выведет на верный путь вечно сморкающийся Петя с козлиной бородкой, не светит „новая жизнь” какой-то зомбированной к финалу Ане (К. Транская).

Ощущение дома и сада как символов жизни не одного поколения постепенно уйдет, растворится в дыме-тумане. Останется „товар”, который можно выгодно продать или купить. Его уже не жалко, потому что людей не осталось. Больной Фирс, падая в финале в свою „могилу”, нечаянно заденет макет — подломятся и деревья, упадут на сцену. Даже рубить уже нечего.