Режиссер Андрей Могучий считает, что зрители способны менять и «воспитывать» любой новый спектакль С Андреем Могучим и помолчать интересно. А уж поговорить, сидя за столиком, отрешившись от гомона посетителей кафе в Доме книги, совсем в кайф. В этом потоке бытовой фонтанирующей жизни нам удается развить темы творческого процесса, подлинности искусства, актерского таланта, нехватки театральных менеджеров в городе. И даже на улице, пока Андрей везет чемоданчик, с которым через несколько часов он отправится в Москву, чтобы дальше работать со своей уже случившейся постановкой Circo Ambulante в Театре наций, мы продолжаем говорить об искусстве. — Прошедшая в январе премьера спектакля Circo Ambulante в Театре наций вызвала большой ажиотаж в Москве. Расскажите, как рождался этот проект? — Цепочки просты и прозаичны. Несколько лет назад меня представили Лие Ахеджаковой, и у нас возникло взаимное (надеюсь) желание что-то сделать вместе. А пару лет назад Женя Миронов приехал на гастроли в Питер, позвонил мне, предложил поставить спектакль в его Театре наций, и очень хорошо, если бы с Лией Меджидовной. Все совпало, и я стал думать о материале. Вообще все, что я делаю, исходит из очень конкретных ситуаций — вот есть театр, актер, бюджет и я сам с какими-то мыслями в этот момент. Мне показалось тогда, что тема Дон Кихота очень попадает в контекст сложившейся ситуации в стране, в мире, совпадает с характером и гражданской позицией Лии Меджидовны. Ахеджакова — волевой, отважный человек, высочайшего уровня профессионал, готовый идти на риск. Circo Ambulante в переводе — шапито (передвижной цирк), и хотя в спектакле, строго говоря, нет ни одного циркового фокуса или трюка, цирк является для нас важнейшим художественным образом, кристаллом, определяющим и сюжет, и образный ряд спектакля. Образ цирка, по сути, есть отражение того глобального аттракциона, в котором мы пребываем, да и будем пребывать. Цирк и есть все то, что происходит сейчас вокруг нас. — Как принимает спектакль публика? — На премьере, как и положено, цветы, аплодисменты, крики «Браво!». Но для меня это еще далеко не показатель готовности спектакля. Спектакль только рождается с приходом первых зрителей, а насколько он здоров и жизнеспособен, покажет время. Публика ведь, приходя в зал, обязательно начинает менять, «воспитывать» его. При этом у каждого спектакля свой характер, своя судьба, свой способ зачатия и рождения — такой же физиологический процесс, как у человека. Потому я не могу говорить о своей работе в категории успеха или неуспеха. Считаю, любой спектакль начинается с 10-го, а то и с 15-го показа. — Но некоторые постановки до этого и не доживают… — Значит, не судьба. Значит, изначально были мертворожденными. — Какова идея Circo Ambulante? — Свобода. Человек должен быть свободен. — Так просто? — Ну а что? На самом деле это одна из самых важных тем. Меня всегда волновали, по большому счету, только две темы: дом и свобода. Дом как место, откуда человек вышел и куда он может вернуться. И свобода как существование вне дома. — Как работалось с Лией Ахеджаковой? С Альбертом Филозовым? — Лия Меджидовна — очень податливый, очень послушный и профессиональный человек. В ней все: честность, талант, мужественность, преодоление. Она играла премьеру со сломанной рукой и ребром, и никто из зрителей не догадался об этом. Филозов — очень хороший, очень содержательный человек и суперпрофи, каких мало сейчас. Мне порой было неловко — они оба приходили готовые, с ними практически не надо было что-то делать — главное, не мешать или в крайнем случае лишь чуть подправлять, чуть ориентировать. Абсолютные профессионалы, абсолютные авторы своих ролей, абсолютные товарищи. Я вообще часто влюбляюсь в артистов и хочу дальше работать с ними. — В декабре вы организовали серию мастер-классов в рамках Театрального пространства Андрея Могучего. Одно из занятий провела режиссер-документалист Марина Разбежкина. Знаю, что театр она не любит. И вдруг выпускники ее мастерской снимают на камеру репетиции спектакля ваших молодых ребят «Процесс». Вы перетянули Марину Владимировну на свою сторону? — Мы встретились с Мариной в Москве и, как мне кажется, сразу нашли общий язык. Она очень подлинный человек. И какими бы разными путями мы ни шли, нас многое объединяет. У Разбежкиной редкий для сегодняшнего времени адекватный взгляд на действительность и подлинность в искусстве. В ходе лаборатории выяснились темы, которые нас, театральных людей, объединяют с киношниками, — это проблемы имитации и подлинности. Хотя проблема подлинности — это всегда проблема авторского взгляда на действительность и всегда проблема субъективности представлений о том или ином факте или событии. Здесь я сошлюсь на очень показательный пример, приведенный режиссером и сценаристом Борей Хлебниковым на его мастер-классе. Мы привыкли воспринимать фигуру Ленина и считать это восприятие подлинным в основном благодаря кинематографу и работам тех актеров, которые в свое время играли роль вождя. И Ленин для нас, в общем, довольно карикатурная фигура — его принято изображать отрывисто-картавым эксцентричным живчиком с порывистыми движениями. Весь этот набор достался актерам из документальной кинохроники начала XX века, когда скорость пленки 16 кадров в секунду давала такой вот комический эффект. И другим мы Ленина уже не можем представить, таким он и останется навсегда в представлении потомков. Вот это и есть та художественная подлинность, которая побеждает подлинность историческую. — Я заходила на ваши занятия — полная комната молодежи. Это все будущие режиссеры? — Пришли те люди, которые не просто учатся и мечтают кем-то стать, а те, кто уже стали актерами, режиссерами, операторами. В этом смысле у них есть конкретные профессиональные вопросы. Я не знаю, что они закончили, меня образование мало волнует. Меня волнует процесс. Я не первый год занимаюсь с молодыми ребятами. Они сами как-то подбираются. Никакой рекламой не занимаюсь, в «Фэйсбуке» объявления не развешиваю. Очень простой принцип — кому надо, тот найдет нас, физически поднимется с дивана и придет не по самому удобному адресу — на Крюков канал, например. — Почему вы взяли для постановки такой сложный материал — «Процесс» Франца Кафки? — Моя затея очень эгоистична. Мне предстоит постановка «Процесса» в Германии на сцене дюссельдорфского театра Schauspielhaus. Это та литература, которой я сейчас живу, ею болею, о ней размышляю и на что-то другое переключиться мне трудно. Я предложил ребятам взяться за постановку восьми сцен. Вначале встретил сопротивление. На первый взгляд для современной режиссуры Кафка — странная вещь. Это ведь не док-театр, не вербатим. Но пока мы занимались «Процессом», и мне, и ребятам стало понятно, что современный театр позволяет решать многие вещи как угодно неожиданно. Ребятам было интересно погрузиться в непривычный для российского театра сюрреализм, в поток сознания. Сюр смыкается ведь и с нашей мистической петербургской линией, которая так и не переросла в театральную традицию города. Ее начинали Мейерхольд, Хармс, обэриуты, но линия постоянно прерывалась. — А увидим ли мы в Петербурге этот немецкий спектакль? — Нет. Его невозможно будет перевезти ни сюда, ни даже в соседний немецкий город — из-за объемности и неразборности декораций, которые будут сделаны конкретно для зала Schauspielhaus. Кто захочет это увидеть, должен будет приехать в Дюссельдорф. — Вызывает ли у вас тревогу театральная ситуация в Петербурге? Например, в связи с новой реформой? — Сегодня академия, университеты выпускают актеров пачками, нет недостатка и в режиссерах. Но я считаю, произошла серьезная деградация постановочных сил. Сегодня просто колоссальный дефицит профессий, связанных с процессами постановки спектаклей в современном театре, сценографов, режиссеров по звуку, художников по свету, видеодизайнеров, технических директоров. Я возлагаю большие надежды на театральный центр, который строится при Александринском театре, на новую экспериментальную сцену, где будут проходить обучение, в том числе и технические театральные кадры. То же могу сказать и о современном отечественном менеджменте. Я бы хотел посвятить следующий мастер-класс в своей лаборатории молодым менеджерам, используя европейский и американский опыт. Уверен, здесь просто поле непаханое для идей, креатива, эксперимента.