Вслед за Горьким („Мещане”) и Островским („Лес”) Серебренников снова выбрал русский текст. И снова такой, где персонажи с изуверским наслаждением тиранят друг дружку, получая несказанную радость оттого, что в их власти унизить ближнего. Эта тема садомазохистской России так или иначе проходит почти через все спектакли Серебренникова начиная с „Пластилина” по пьесе Василия Сигарева.
В советские времена в школьных сочинениях было принято писать, что „Господа Головлевы” — это „суровый приговор крепостничеству”. Если под крепостничеством понимать право на унижение живущего по соседству человека, то Серебренников с этим суровым приговором согласен на все сто. Всячески обобщая, он старательно выводит из истории семейства Головлевых аллегорию России вообще и, надо сказать, имеет на то свои резоны. Почти такая же аллегорическая Россия была выращена им в мхатовском „Лесе”, который критики назвали лучшим спектаклем сезона. Но только в прошлогоднем спектакле родное отечество уподоблялось дремучей чаще, где заметены все дорожки, а в „Господах Головлевых” речь идет скорее о смиренном кладбище. Белоснежные тюки с постельным бельем, поначалу небрежно сваленные
Сыгравший Иудушку Головлева Евгений Миронов в своем самоуничижении сладострастен и истов, хотя, как ни досадно, и предсказуем для тех, кто знает его по прежним ролям. В романе Порфирий Петрович Головлев чаще всего уподобляется пауку, не спеша раскидывающему сети и исподволь подбирающемуся к жертве, а Серебренникову, напротив, захотелось уподобить Иудушку смиренной мухе. Зудит себе и зудит, сволочь, на одной ноте, доводя сладким тенорком окружающих до совершенного исступления. Иногда у него за спиной от беспредельного благочестия вырастают всамделишные крылышки. Кажется, почти ангел, но вглядишься попристальней — и видишь: а
Превращение из человека в муху — почти по Кафке — совершается на наших глазах. Сопляк в детских растянутых колготках, умильно заглядывающий матери в глаза, постепенно обретает силу, которую он буквально высасывает из окружающих. По мере того как его голос крепчает и обретает елейную назидательность, Иудушкина мать Арина Петровна, блестяще сыгранная Аллой Покровской, будто уменьшается в росте и значении. Начав с властных генеральшиных интонаций, она сдувается как мыльный пузырь и закончит тем, что каркнув „Прро-клинаю”, будто сравняется размером с обычной вороной и исчезнет с лица земли.
Проклятьем заклеймены здесь
Набросав пейзаж грустной России, укрытой сугробами, будто саваном, Серебренников, увы, не смог ничего добавить к этой картине во втором действии. Миронов, не изменившись по сравнению с первым актом, произносит все те же пустые тягучие речи, а спектакль, который заело на одной ноте, как испорченный патефон, никак не кончается. Вроде бы надо, раз уж взялись за гуж, довести все начатые линии до конца, но