Актер и руководитель Театра Наций Евгений Миронов рассказал, почему ему комфортнее пребывать в сетях сомнений, а не в социальных сетях.

– Гастроли Театра Наций собрали в Александринке полные залы, несмотря на не самые доступные по цене билеты. Вам вообще такая вещь, как провал, знакома?

– Конечно. Хотя это очень относительное понятие. Бывает внешний успех, я имею в виду успех у зрителей, но сам ты понимаешь, что ничего интересного на сцене не сделал. Если говорить конкретно, то у меня было две явных неудачи. Первая – премьера «Орестеи» (режиссер Петер Штайн, 1994 г. – Прим. ред.). Мне казалось, что в древнегреческой трагедии я невероятно мощен. А потом вышли критические статьи, да и сам я понял, что не нашел героя. В итоге был не просто неубедителен, а представлял собой жалкое зрелище. Но это пошло на пользу. Через полгода я понял, что Орест никакой не древнегреческий герой – он мальчик из иного поколения. Он вынужден мстить по законам рока, хотя рожден для другого… Вторая сложная роль – Треплев. В этот старый спектакль, поставленный Олегом Ефремовым, я вводился одним из многих исполнителей этой роли. На репетиции понял, что не согласен с трактовкой Ефремова, и попытался иначе взглянуть на Треплева. С моей точки зрения, Треплев – талантливый человек, умеющий любить. У меня это не получилось.

– Вы заговорили про критику. Понятно, что профессиональную вы читаете, а со зрительской как обстоят дела?

– Вы попали в точку! Буквально сегодня решил посмотреть, какова реакция на наши гастроли в Петербурге. Надо сказать, я абсолютно не «интернетный» человек. Меня нет ни в каких социальных сетях, я вообще не знаю, что это такое. Так вот случайно нажал ссылку «Отзывы зрителей» – зря… Не то чтобы я не поверил увиденному – просто мне кажется, что это были отзывы не совсем зрителей. Я заметил, что интернет по большей части – поле для людей закомплексованных, их единственная возможность себя проявить. В этих отзывах я увидел не впечатления – спектакль может и не понравиться, – а злобные, оскорбительные отклики. Даже отшатнулся, как от чумы! Понял, что иногда артисту лучше дистанцироваться от публики. С Чулпан Хаматовой Евгения связывают профессия, дружба и благотворительные проекты

– А что именно вызвало такую ярость?

– Там были отзывы конкретно по «Гамлету». Сразу оговорюсь, была и масса хороших откликов…

– Вам такая вещь, как актерская зависть в отношении вас, знакома?

– А я не знаю, в чем это может выражаться.

– К примеру, в таких вот постах в интернете.

– Завидовать можно, когда ты считаешь себя равным. Вот тогда спрашиваю себя: «Подождите, а почему я не могу так? Я же могу лучше!» Это то, что касается моих чувств. А вот зависть применительно ко мне – возможно, мне везло… Или я просто этого не вижу?

– Нынешняя публика идет в театр не на режиссера, как это было во времена Любимова, Товстоногова, а на известных актеров. Это хорошо или плохо для театра?

– Были разные периоды. Было и такое: посидев минут двадцать и увидев меня в «Калигуле» (спектакль Эймунтаса Някрошюса. – Прим. рд.), люди разочаровывались, потому что ждали совершенно иного. Правда, случалось и обратное: когда они открывали для себя нечто новое. В Театре Наций мы долго ищем режиссера, подбираем материал, поэтому зритель приходит посмотреть не просто на известные лица, а на путь, по которому мы идем. Дружба Миронова и Машкова выдержала испытание нищим студенчеством и вселенской славой

– В нелюбимом вами интернете появилось много различных писем, подписанных вами, в поддержку украинского театра, украинских журналистов… В одном вы даже выступаете против позиции Президента по ситуации на Украине. Вы имеете к ним отношение?

– Интернет – ящик Пандоры, и только от человека зависит, совладает ли он со всей этой информацией или погрузится в пучину. Что касается меня, то я подписал единственное письмо – в поддержку захваченных журналистов. Ко мне обратились с просьбой, и я, не будучи знаком с ребятами лично, подписал, потому что верю людям, которые с ними работали, дружили. А вообще это были даже не журналисты, а актер и режиссер, поехавшие собирать материал и попавшие в сложную ситуацию.

– Давайте уточним: все остальные письма не имеют к вам отношения?

– Слава богу, я ничего про это не знаю.

– Своим оппонентам вы не отвечаете?

– А зачем эти усилия с моей стороны? Лучше я потрачу их на сцену, которую мне предстоит играть. И потом, как ответить, кому? А после нужно ответить на ответ. Если я в эту яму погружусь, там и погибну. Не хочу. У меня не так много времени.

– Вы когда-то сказали про Инну Чурикова: «Я учился у нее, открыв рот, как не идти на компромиссы». Кто из коллег стал вашим невольным учителем?

– А я всегда в процессе. Вот, снимаясь с Чулпан (Чулпан Хаматова. – Прим. ред.), учусь у нее профессионализму и мощнейшей человечности. Я не понимаю, как в этой девочке умещается столько терпения и благородства. Или недавно столкнулся в театре с Ингеборгой Дапкунайте, у которой была премьера спектакля «Жанна». Так вот, я открыл ее для себя заново. Несмотря на то что мы  много лет дружим, я и предположить не мог, что она настолько неамбициозна, трудоголик до сумасшествия. Она никогда не играла большую роль на драматической сцене. В кино, которое ей намного ближе, другие законы. Я пытался помочь. Она выходит один на один со зрителем с тремя мощнейшими монологами, во время которых ей необходимо держать зал. Инге это далось очень тяжело, поверьте мне. Но как мужественно она себя вела! Относилась к себе, как к студентке-двоечнице, но не шла на компромисс. Тамара Петровна многим пожертвовала, чтобы ее сын стал актером № 1

– Вы затронули тему монологов. В связи с этим вопрос: вам знаком «белый лист» на сцене? Гармаш говорил, что для него нет ничего страшнее этой ситуации.

– Бывает (смеется). Но, честно говоря, это вопрос фактуры произведения. Если «белый лист» возникает в Достоевском, то надо вернуться к началу. Ты не вспомнишь слово никогда в жизни, у него очень сложный язык. Много текста в шекспировском «Гамлете». Я вначале очень боялся, пытался что-то придумать. Наушники, экран? Нельзя. Суфлер? Невозможно – какой суфлер, когда я на крыше сижу? Но ничего, текст не забываю. «Гамлет» – сложный спектакль еще и технически. Каждый раз думаю: «А вдруг этот ящик сейчас захлопнется, и я останусь? Или трос порвется?» Так что вместе с шекспировским текстом в голове мой звучат многочисленные «пи-пи-пи». Но это не самое страшное в театре.

– А что самое страшное?

– Когда не получается. Устал или, наоборот, переотдыхал. Ужасно мучаюсь, потому что обманываю и себя, и зрителя. Хочется со сцены сказать: «Товарищи, а давайте-ка сдадим билеты! Я верну все ваши деньги».

– И как вы из этой ситуации выходите?

– Только воля.

– Злитесь на себя или испытываете отчаяние, раздражение?

– Отчаяние возникает, но я собираюсь. Ходят легенды про наших гениальных актеров, которые отпускали ситуацию: «Ну вот такой спектакль…» У меня же дурацкое чувство ответственности, которое мне очень мешает. Поэтому я заставляю себя «впрыгнуть». Иногда получается.

– Вы признавались, что были безумно стеснительны. Получилось изжить это качество?

– В детстве – да, было такое. Я и в профессию пошел ради избавления от стеснительности. Публичность заставляет преодолевать себя. Вот я и стал бесстыдником в театре и на съемочной площадке (смеется).

– Вас не очень жаловали режиссеры, считая «неудобным», поскольку вы много спорили и дискутировали. С какого момента все изменилось?

– А я не считаю себя неудобным. Убежден, что театр, кино – это сотворчество. У меня есть свои мысли и представления. Безусловно, иногда я вижу перед собой человека, который открывает такие тайны, что мне с моими представлениями лучше помолчать. Но дальше, переварив, могу позволить себе выступить с собственными предложениями. Я четко вижу, где могу выступить, а где нет.

– Вы сказали, что к судьбе надо быть готовым. Что вам она преподнесла в последнее время?

– Об этом не могу пока говорить, но преподнесла!

– Приятное?

– Очень.