Чулпан Хаматова — актриса театра и кино, ведущая актриса театра «Современник», народная артистка России, лауреат Государственной премии в области театрального искусства и одновременно соучредитель фонда «Подари жизнь» Чулпан Хаматова — актриса театра и кино, ведущая актриса театра «Современник», народная артистка России, лауреат Государственной премии в области театрального искусства, а также лауреат премии «Ника», «Хрустальный Турандот», «Золотая маска», «Чайка». Хаматова является одним из учредителей благотворительного фонда «Подари жизнь». Вступление — Чулпан, недавно «Новая газета» выступила с предложением номинировать вас на Нобелевcкую премию мира. Где вас застала эта новость? — На кухне. Я варила суп, чистила курицу. Попалась птица с остатками перьев. Я пыталась их поджечь, а курица была мокрая и перья не поджигались. И вот когда вода уже закипала, а я все выщипывала пинцетом эти остаточные перышки, позвонил Дима Муратов (главный редактор «Новой газеты». — З. М. ) и сказал, что ему все равно, как я отреагирую, но они решили выдвинуть меня на Нобелевскую премию. — И вы громко рассмеялись. — Как вы догадались? — А как еще можно отреагировать на подобный звонок, занимаясь таким важным делом, как ощипывание курицы? О театре — В июне состоятся ваши гастроли в США. Театралы Нью-Йорка и Бостона увидят спектакль Театра Наций «Бедная Лиза», который классифицирован как хореографическая новелла. Расскажите, пожалуйста, подробнее об этой постановке. — Это спектакль, поставленный Аллой Сигаловой на музыку Леонида Десятникова. В нем несколько пластов: первый — это история влюбленной девушки, второй — непосредственно камерная опера Десятникова с музыкой, которую он написал еще в студенческие годы, третий — хореография. — А действие спектакля привязано к историческому времени пьесы Николая Карамзина? — Совсем не привязано. Это современная история любви, современное видение пьесы. — Хотя остается любовь Лизы и ее гибель… — Да. Спектакль — это гимн или манифест любви без ограничений. Это такая любовь в абсолюте, когда героиня даже не подозревает о том, что ее могут предать. А когда это происходит, ее мир рушится, потому что она теряет возможность верить в существование любви. — Любви в ее собственном представлении. — Именно. — А что в этой постановке стало самой трудной задачей для вас как для драматической актрисы? — Передача своих эмоций — от шепота до крика — не словами, а точно выраженными пластическими движениями — Что вам нравится в гастрольных поездках, а от чего — устаете? — В каждом городе публика — разная, и мне нравится ее «непохожесть», самобытность, а новые впечатления — это как раз то, чего ждешь от гастролей. Но в то же время постоянные переезды утомительны настолько, что едва хватает сил восстановиться перед очередным спектаклем. — Похоже, вы не успеваете впитать в себя краски, запахи, атмосферу новых мест? — Только если на знакомство с ними остаются силы. — В интервью журналу «Сноб» Вы рассказывали, как Юрий Норштейн научил Вас ходить в музеи с биноклем и лупой. А все, что происходит в жизни, Вы тоже «препарируете»? — Безусловно. Это привычка, обусловленная и выработанная профессией. Актер должен быть адвокатом и судьей каждой своей роли. Если я сама ее не понимаю, если не могу объяснить поступки и слова своей героини, мне вряд ли поверят те, кто сидят в зале. — Кстати о зрителях. Принято считать, что актер просто обязан любить своего зрителя. Но вот Олег Меньшиков признался, что любит зрительный зал только на поклоне. Он специально просит ставить яркий свет, чтобы не видеть зрительного зала и не отвлекаться или раздражаться, заметив отвернувшегося или зевнувшего человека… Вы тоже предпочитаете говорить в черноту зала или вам необходимо видеть лица зрителей? — Для меня зал — это конкретные люди. Но я точно никогда не поверю, что в зале может быть двести, пятьсот или тысяча человек, думающих и воспринимающих происходящее одинаково. Поэтому не стану лукавить и клясться в любви ко всему залу как единому целому. Но тех, кто, приходя в театр, не ленится работать сердцем и умом, я, конечно же, люблю. Более того, мне необходимо убедить себя в том, что и они меня любят. А вообще, именно ради этих нескольких человек, которые желают меня понять и полюбить, я выхожу на сцену. — Принято считать, что каждый из нас приходит в этот мир с определенной миссией. В чем, на ваш взгляд, состоит миссия актера? — Попытаться подарить зрителям возможность разобраться в этой жизни, в каких-то ее ситуациях, к которым нельзя относиться однозначно. — Вы настолько верите в волшебную силу искусства, в то, что человек, пришедший на спектакль, после его окончания пересмотрит свое отношение к жизненным ценностям? — Я в этом уверена. Со мной не раз так бывало, когда, посмотрев спектакль, я делала какие-то выводы и меняла свою жизнь. И если это происходило со мной, почему не может происходить с другими? Хотя, как артистка, я прекрасно понимаю, что все это не по-настоящему… — Как зрителю, мне всегда казалось, что самое трудное в актерской профессии — выучить роль так, чтобы, выйдя на сцену, не опасаться забыть слова. А как вы учите роли? — На русском языке роль учится очень легко, потому что изначально спровоцирована внутренним посылом и действием, а слова рождаются уже потом. Так что механическая память в этом случае практически не задействована. А если надо играть на незнакомом языке, то я использую проверенную годами собственную методику: начинаю учить каждую фразу с последнего слова, а потом на него нанизываю предпоследнее и так иду в обратную сторону. — Когда Сергея Юрского спросили, бывали ли в его карьере провалы, он ответил, что может играть хуже или лучше, но провалов у профессионалов быть не может. Вы с ним согласны? — Пока нет. (смеется) Но я считаю, что колдобины и ямы настоящих провалов — это необходимый для артиста опыт. Его необходимо пройти, чтобы научиться эти ямы обходить. — Есть ли вашем репертуаре персонаж, не требующий (или требующий минимального) перевоплощения, то есть наиболее приближенный к вашему собственному характеру? — Нет, это в любом случае синтез личного характера и персонажа. А себя мне играть совершенно неинтересно. — Вы читаете отзывы критиков? Вообще, вас интересует мнение окружающих о своей работе? — В целом, безусловно. Хотя понятия профессиональной критики в нашей стране не существует. Я не читала ни одной рецензии или статьи, которая помогла бы мне, как зрителю, разобраться в спектакле. Обычно, это пересказ сюжета и собственная, абсолютно субъективная позиция на уровне нравится — не нравится. А профессиональному критику искусство не должно нравиться, он должен в нем разбираться. Я была в Японии с одной картиной, и ко мне подошел критик-журналист. Он посчитал нужным извиниться за свою неготовность к интервью со мной, потому что посмотрел фильм, о котором должен был со мной разговаривать, только восемь раз. А для того, чтобы предметно поговорить и написать рецензию, ему нужно было это сделать не менее десяти. Такое у японцев понятие о профессионализме. И действительно, разве можно разобраться в картине или спектакле, придя в лучшем случае на премьеру, а в худшем — на прогон, когда спектакль не то что еще не родился, но еще головкой вниз не опустился? А у нас именно так и происходит. И в этом случае рецензию заменяет первая эмоциональная реакция на уровне личного восприятия, а это неправильно, несправедливо и непрофессионально. Поэтому я говорю, что критики в правильном понимании этого слова у нас нет. О Фонде — Давайте поговорим о вашем благотворительном Фонде «Подари жизнь». Какая часть работы, связанная с ним, — самая сложная? — Для меня самое трудное — быть на публике. — И это говорит актриса? — Но вы же спросили о Фонде, а не о театре. Я вообще не люблю произносить речи, а тут приходится не то что говорить, а кричать о наших проблемах. Для меня это сложно еще и потому, что невозможно в каждом выступлении или интервью поблагодарить всех тех, кто со мной работает. Получается, что я на верхушке этого айсберга, называемого Фондом «Подари жизнь», в свете софитов, на меня направлены камеры, и это неприятно, потому что за мной стоит огромное количество «невидимых солдат» — людей, которые сделали столько, что имеют право быть замеченными. Очень хочется на развороте газеты написать их имена. — Огромное количество русскоязычных американцев смотрит русское телевидение, в частности — Первый канал. И вот Елена Малышева рассказывает об уникальных врачах, новейших, разработанных в России, технологиях — и все это не вызывает сомнения. Но тогда почему при возникновении серьезных проблем со здоровьем, финансово обеспеченные россияне едут лечиться за границу? Почему люди годами собирают деньги, чтобы сделать операцию в Германии или Израиле? Почему тот же Плющенко, Кобзон, доверяют свое здоровье немецким, а не российским профессорам? — Потому что в Германии уровень медицины намного серьезнее, чем в нашей стране. И то, что творится с российской медициной, — лишь отголоски бытия, в котором мы все находимся, потому что медицина коррумпирована так же, как любая область нашей жизни. Кроме того, главный врач не всегда главный потому, что он лучший профессионал. Но у нас действительно есть уникальные врачи; я их видела, я с ними знакома. Но, в отличие от их западных коллег, у них не всегда есть возможности, достойные их умения и таланта. — Нет возможности чего? — Например, возможности эффективной реабилитации. Для того, чтобы долечить травмированную ногу или спину того же Плющенко, необходим процесс восстановления. Нужны центры реабилитации, где прооперированным пациентам помогают адаптироваться для возращения к нормальной жизнедеятельности. — То есть, отсутствие необходимого уровня послеоперационного выхаживания и соответствующей реабилитации сводят на нет результат удачной операции. — Да. А в том, что касается детской онкологии, все это может просто уничтожить ребенка. — Благотворительность, безусловно, благое дело. Но вы считаете нормальной ситуацию, когда вместо того, чтобы воспользоваться государственной или частной медицинской страховкой, родители вынуждены ходить с протянутой рукой в надежде вытянуть счастливый билетик, чтобы, к примеру, попасть на шоу Андрея Малахова, который способен привлечь к проблемам конкретного ребенка внимание общественности и найти спонсора или врача? — Как давно вы живете в Америке? — Больше 20 лет. — Поэтому, говоря о страховке, вы ориентируетесь на систему зравоохранения, которая существует там у вас. А у нас не страховка, а квоты — одно из чудовищных изобретений последних лет. Эти квоты выписываются на определенное количество людей и нуждающихся в них — гораздо больше, чем самих квот. Поэтому, чтобы пройти всех чиновников и ее получить, можно успеть родиться, окончить институт, выйти замуж, умереть, дождаться погребальной доски — но не очереди на операцию. А если ребенку необходима срочная операция завтра или вчера, ясно, что родители готовы просить, требовать, кричать, умолять или идти к Малахову, чтобы он помог собрать деньги. Иначе, в ожидании чуда, родители своего ребенка потеряют. Ситуация не просто страшная, а чудовищная. Так что вы сильно заблуждаетесь, ссылаясь на медицинское страхование в России. По страховке можно получить бесплатный йод. А в общем и целом, оказание серьезной медицинской помощи — это лотерея. — В смысле? — Ну, например, кому-то улыбнется удача и он попадет на прием к чиновнику, который еще помнит о том, что сидит в своем кабинете для людей и старается максимально им помочь. — Мне казалось, что задача чиновника — просто выполнять свою работу грамотно и профессионально, а не оказывать помощь выборочно по настроению. — Это в идеале. — Давайте конкретно. Вот заболел артист театра «Современник» — почки, сердце. Будет оплачено его лечение или операция при наличии страхового полиса? — Если я заболею, за меня заступится театр, и по связям, которые у него есть, будет сделано все возможное, чтобы я получила эту квоту. Тогда для меня или моих детей лечение будет бесплатным. — А если это тяжело больной ребенок никому не известных родителей? — Фонд пишет гарантийные письма для того, чтобы детей брали в больницы без квот. Это письмо подтверждает, что существует некая организация, обязующаяся собрать деньги для ребенка, не получившего квоты, и отдать эти деньги больнице, чтобы оплатить койко-место. — Койко-место? — Да. Так что Фонду, помимо того, чтобы собирать деньги, приходится еще заниматься бумажной волокитой: отстаивать право ребенка на получение квоты, писать письма, бить в колокола, звонить министрам и губернаторам. Иначе родителям этих больных детей неоткуда ждать помощи. — Сколько на сегодняшний день в России существует детских специализированных онкологических центров? — Практически в каждом большом городе есть детское онкологическое отделение. Но там не всегда могут поставить точный диагноз, потому что не хватает оборудования и специалистов. За счет Фонда мы приглашаем врачей из глубинки на специализацию в Москву, а также отправляем московских специалистов на периферию для оказания своевременной помощи местным детям. — Вам приходилось лично встречаться с министром здравоохранения Татьяной Голиковой? — Да. — А вы не спрашивали ее, почему при всех существующих проблемах бюджет на медицину сокращается? — Встреча еще не означает возможность задавать вопросы определенного характера. Иначе я бы спросила, почему так странно перераспределяется этот самый бюджет. Например, чтобы положить ребенка в больницу, надо получить квоту на одно заболевание, но если попутно диагностируют что-то еще, то эту проблему уже лечить не будут пока ребенок не выпишется из больницы и дождется квоты на новое заболевание. Вот такой театр абсурда. О личном — Вашим старшим дочкам 9 и 10 лет. Вы каким-то образом приобщаете их к тому, чем занимаетесь сами, — к театру и работе Фонда? Как они реагируют на тяжело больных, порой неизлечимо больных детей? — Реагируют нормально. Им нравится ходить со мной в больницы, помогать. Они не шарахаются при виде ребенка в маске, не показывают пальцем, потому что понимают, что это такие же дети, которые из-за болезни временно вынуждены выглядеть именно так. Они участливые, щедрые — всегда отдают свои вещи, подарки, игрушки, и не было ситуации, когда бы они расстроились, узнав, что я отнесла в больницу какую-то принадлежащую им вещь, даже их не спросив. А увлечены они моей профессией, потому что многие вечера проводят в театре. — Они собираются стать актрисами? — К сожалению, да. — Почему к сожалению? — Потому что это очень непростой путь. Я желала бы им более легкой жизни. — Вы приносите домой или оставляете за порогом связанные с работой заботы, разочарования, обиды? — Знаете, я стараюсь ни на кого не обижаться. Правда, не всегда это получается, но я постоянно напоминаю себе об этом намерении. А разочарования — процесс абсолютно нормальный. Конечно, как нормальный человек, я расстраиваюсь, когда что-то не получается, но не до такой степени, чтобы выплескивать это на своих близких или нагружать их своими проблемами. — Что приносит вам больше усталости, а что больше радости — театр, Фонд или семья? — Все слишком переплетено, чтобы ответить определенно. Конечно, семья — это счастье, но и оно разбавлено огорчениями, когда, например, не можешь найти общий язык с ребенком, понимая, что это твоя вина. И в том, что касается Фонда, все тоже неоднозначно. У нас лечатся тяжело больные дети, и некоторые умирают. И с этим тоже надо как-то жить и общаться с их родителями. У нас работают люди, которые ежедневно видят боль, смерть. Они нуждаются в восстановлении, их надо уберечь пока они не выгорели, не сломались. Но есть моменты абсолютной радости, когда приезжают дети с уже отросшими волосами, уже оформившиеся молодые девушки и парни, — а ты их не узнаешь, потому что теперь они так прекрасно выглядят. Или когда на Новый год приходят открытки, а в них — поздравления и рассказы о том, что кто-то сдал сессию или влюбился. Это моменты невероятного счастья. — Вы умеете отдыхать? — Да. Я уже более или менее научилась это делать. — Многие известные в России знаменитости жалуются по поводу того, как им тяжело перемещаться по городу из-за бесцеремонности почитателей их таланта. Хотя вот Катрин Денев рассказала, что совершенно спокойно ходит по улицам Парижа. А вы можете себе позволить просто пройтись по улицам Москвы, забежать в магазин, посидеть в кафе?<.strong> — Да, мне приходится пользоваться метро, я спокойно захожу в магазины и тем более в кафе. Ну, бывает, кто-то подойдет с каким-то не совсем корректным вопросом, но это случается очень редко. Вообще, я такая, какая есть, и играть в артистку мне незачем. — Несмотря на то, что у вас трое детей, а младшей дочке всего два годика, вы находитесь в прекрасной физической форме. Это природа или фитнесс? <.strong> — На фитнес не хватает времени, хотя я это очень люблю. Но каждую свободную минуту я стараюсь проводить с детьми, понимая, как им не хватает общения со мной. А маленькие дети держат тебя в хорошей форме. Кроме того, это и сцена, и роли, которые пропускаешь через себя, да просто все то, что нужно сделать за день. — Где вы видите себя лет через 15-20? Чем бы вам хотелось заниматься?<.strong> — Это мне сколько будет, 56? Мне бы очень хотелось заниматься внуками, ходить в театры, кино, музеи, — без ограничений делать все то, чего я теперь лишена. — Вы можете назвать черты, присущие именно вашему поколению?<.strong> — Я и раньше задумывалась над этим. Мне кажется, это эгоизм и равнодушие. Но мы в этом не виноваты. Становление нашего поколения пришлось на короткую, но весьма деструктивную эпоху безвременья и потери ценностей. То, что считалось хорошим, оказалось плохим и недостойным, добро и зло поменялись местами. Низвержение идеалов стало считаться модным и прогрессивным, а безверие привело к цинизму. — Такое уже было в конце 19 века. Помните, Тургенев, нигилизм, революционеры-народники, обесценивание высших ценностей…? Все развивается по спирали.<.strong> — И я очень рада тому, что круг не замкнулся и сейчас все-таки появляются признаки того, что то страшное время осталось позади. — Двенадцать лет назад Ильдар Жандарев, тогда ведущий передачи «Без протокола», спросил, чувствуете ли вы себя звездой. Вы ответили отрицательно. А сегодня, будучи народной артисткой России, лауреатом самых престижных премий, узнаваемой и любимой актрисой, известным общественным деятелем, вы изменили свое мнение?<.strong> — Ни в коем случае. Вообще, ощущение собственной «звездности», на мой взгляд, признак пошлости. Не дай Бог, чтобы со мной такое произошло.