Top.Mail.Ru
Касса  +7 (495) 629 37 39
Москва, 24 октября. Театр Наций лишний раз, оправдывая свое название, открыл сезон спектаклем „Шоша” по роману Исаака Башевис-Зингера в постановке Туфана Имамутдинова.

Три стены, стол, стулья. Это не бедность декораций, это просто бедность. Героям романа выпала жизнь богатая разве что невзгодами и потерями. Жизнь, разделенная на отрезки до и после cначала Первой, а потом Второй мировых войн. При такой хронологии даже чудом выживших сложно назвать счастливыми.

Аарон Грейденгер по прозвищу Цуцик (Роман Шаляпин) ведет свой рассказ перед публикой. Он писатель, но в его истории нет вымысла. Да и не история это вовсе. Исповедь.

Жили-были, дружили, любили, разъехались и встретились через двадцать лет. Он, Аарон, вспомнил ее, а она, Шоша, не забывала его. В притчах и легендах влюбленная обыкновенно преждевременно стареет, томясь в ожидании любимого. У Зингера влюбленная девочка не состарилась, она даже не успела повзрослеть. Замерло сердце Шоши (Полина Стружкова) и все ее существо обмануло время, природу, естество. И, когда они встретились, то он понял, что не может жить без нее, а она, нежившая, просто встретила его так, как будто они расстались только вчера. Это могла бы быть сказка, но разве возможен финал „они жили долго и счастливо”, когда в дверь стучится война?

Роман Зингера для режиссера — лишь повод для спектакля. Туфан Имамутдинов сочинил свою историю, навеянную канвой произведения. Эдакие темы и вариации полные тонких чувств, эмоций и всего того, что скорее ощущается, чем постигается рассудком. Нет в спектакле и еврейского колорита. Это уже тенденция на московских сценах: „национальные” спектакли ставят без всякой привязки к национальности, а в качестве штришка-намека сопровождают действо национальной музыкой. В спектакле „Шоша” на сцене весь вечер играет ансамбль еврейской музыки KLEZMASTERS. Истинное украшение спектакля.

Подобное лишение тех или иных историй самобытности объясняется желанием создателей сделать их понятными всем зрителям. Самобытность частенько мыслят как скорлупу ореха, создающую ненужные рамки и ограничения. Но всегда ли то, что помогало автору, вредит режиссеру? Вопрос. „Гамлет” в стилистике первоисточника уже непривычен, как с трудом узнаваемы герои Зингера вне декораций Крохмальной улицы прошлого века.

В интерпретациях возможны крайности. Например, в спектакле Миндаугаса Карбаускиса „Ничья длится мгновение” в РАМТе о том, что место действия — еврейское гетто можно было понять только из диалогов. Холодность и скупость режиссуры и оформления заморозили все чувства по обе стороны рампы. Гораздо удачнее подобная национальная „нейтрализация” выглядит в „Современнике” в спектакле „Враги. История любви” тоже по роману Исаака Башевис-Зингера. Режиссер Евгений Арье поставил спектакль о жизни людей, выживших в Холокосте: о выжженных душах в уцелевших телах. Черно-белое оформление этого спектакля, наоборот усиливало беспросветность истории. В то же время излишняя стилизация, приторность быта может отравить любую, даже самую обаятельную историю. У того же Е. Арье в спектакле „Поздняя любовь” того же Зингера милое бытописание и любование деталями отвело трагическую историю героев куда-то за задник сцены.

Туфану Имамутдинову и художнику спектакля Тимофею Рябушинскому соблюсти меру между национальным и общечеловеческим удалось. А это совсем непросто. В „Шоше” нет ничего лишнего, постороннего, отвлекающего. Главному герою, писателю, нужно собраться с мыслями и вспомнить. Вспомнить — значит пережить вновь.

Молодые актеры спектакля, вчерашние студенты Олега Кудряшова смотрятся довольно профессионально, но порой неуверенно. Лишние паузы, растягивание фраз, затягивание сцен — приметы студенческих спектаклей. „Шоша” — переходный этап от учебной к профессиональной сцене. Распасться спектаклю не дает присутствие в нем неподражаемой Розы Хайруллиной. Актриса, играющая Короля Лира, здесь играет мать Шоши. По количественным характеристикам (хронометраж и текст) роль эпизодическая, но в исполнении актрисы — главная. Бася, так зовут мать героини, это та же Шоша, хрупкая, маленькая, тихая. Природная детскость сочетается в ней с горьким опытом жизни: потеря детей, невзгоды и лишения. „Вот ты какая! Значит таешь?” разговаривает Бася с конфетой, которую никогда в жизни не видела, и зал смеется. „И как же это есть?!” беспомощно восклицает она, разводя руками, „и в зале рыдают, и зал рукоплещет”. Две простые бытовые фразы, а в них — вся жизнь. Какие уж тут комментарии.

Московский зритель может припомнить другую версию „Шоши”, сыгранную в театре „Современник” в рамках фестиваля „Черешневый лес” лет 6 назад. Израильский театр „Гешер” привез тогда спектакль Евгения Арье. Занавес играл роль экрана, на который проецировались фотографии старой Варшавы, Тель-Авива, куда попал главный герой романа, и лица, множество лиц, про которых точно знаешь, когда и почему они погибли. Крохмальная улица в том спектакле растянулась на всю Европу. Не повзрослевшие дети на фотографиях, такие как Шоша, знаменовали собой ШОА (так евреи именуют Холокост).

Спектакль Евгения Арье соответствовал упомянутому Зингером триединству: „секс, Тора, революция” и финал его был не светлым, а засвеченным, как пленка. Постановка Туфана Имамутдинова — история напротив лиричная, чувственная и беспечно молодая. Здесь даже нет трагического финала. Читавшие „Шошу” знают, что у истории героев будет ожидаемый конец. Шоша умрет на следующий день после того, как герои, спасаясь от нацистов, покинут Польшу. Даже не умрет, а просто не пожелает жить, сядет на землю и сольется с ней навсегда.

Спектакль обрывается, как сон, в котором оказывается главный герой. Но слез нет, есть призрачная надежда на счастье. И автор этой надежде не преграда. В другом романе Зингера „Папин домашний суд” герой-писатель оказывается на улице детства, находит дом, где жила его возлюбленная Шоша, открывает дверь и видит ее, девочку лет восьми. История повторилась бы, но мы узнаем, что это Бася, дочь Шоши, названная в честь бабушки. Какой финал лучше, додумают зрители, герои другой „книги, в которой страницы можно переворачивать только вперед”.

mir24.tv