Второй международный фестиваль-школа „Territoriя: искусство сейчас” представил спектакль знаменитого итальянского режиссера-авангардиста Ромео Кастеллуччи из цикла “Tragedia Endogonidia” („Трагедия, рождающаяся из самой себя”). Нам показали одну из одиннадцати частей проекта. Из пресс-релиза следует, что каждая часть есть „остановка” в одном из городов Европы, причем первая и последняя — это Чезена, родной город режиссера. Увиденный спектакль местом действия имеет Брюссель, что явствует из названия (слово “Bruxelles” венчает его весьма длинное обозначение). Это, впрочем, никак впрямую не опознается, ибо в действе практически нет слов, нет отчетливого сюжета и каких-либо географических примет. Определение „Тело в городе”, которое устроители фестиваля избрали его общей нынешней темой, имеет к этому зрелищу гораздо более конкретное отношение. Речь о психике жителя современного мегаполиса, которая претерпевает нешуточные испытания и доходит порой до полной аннигиляции. Цепь картин, сочиненных Кастеллуччи, несомненно, апеллирует к этим материям. Картины напоминают одновременно и кошмарный сон, и рожденных им чудовищ, они посвящены неизбывному одиночеству индивидуума, сопровождающему его через всю жизнь, от рождения до смерти. Собственно, трагедия, по Кастеллуччи, заключается не столько в агрессии, которой подвергается современный человек (сцены этой агрессии — самые шокирующие в спектакле), сколько сам ход времени, отпущенного земному существу: от пустого пространства к появлению младенца, превращению его во взрослого человека, затем в старика и к финальному возвращению в пустоту, то есть к той самой аннигиляции. Эта финальная сцена производит действительно сильное впечатление: старик сидит на больничной койке, медленно и сосредоточенно перебирает руками какие-то личные вещицы, затем укладывается, накрывается одеялом и буквально сравнивается с поверхностью кровати, будто его и не было. Спектакль напоминает рондо, где и первая сцена своей гулкой пустотой пространства, одетого в светлые плитки (то ли больница, то ли зал ожидания, то ли морг), завораживает и вместе с тем не предвещает ничего оптимистического. Безмолвная уборщица долго моет пол, тщательно оттирает какие-то невидимые следы человеческой деятельности. Далее в центре столь же пустого планшета появляется полугодовалый младенец, который бьет ручонкой по коврику и периодически гулит на том самом языке, который в этом возрасте один у всего человечества. В динамике звучат отдельные звуки, произносимые мужским голосом, из этих звуков-букв опять же можно сложить слова на любом языке мира. Затем появляется старик, почти обнаженный, одетый почему-то в женский купальник-бикини. Тело его выдает старческую немочь. В следующие минуты он облачится в белые библейские одежды, поверх которых наденет форму российской милиции. Совершенно очевидно, что в спектакле, объехавшем полмира, всякий раз будут надевать ту форму, которая свойственна стражам порядка в конкретной стране пребывания. И тут начинается кошмар.

На пол выливают красную жидкость, двое милиционеров бросают в нее мужчину в белых плавках и начинают избивать его дубинками. Каждый удар во много раз усилен микрофоном. Мужчина корчится в луже „крови” и постепенно приобретает вид куска мяса. Но побои продолжаются с методичной последовательностью. Его бьют, он корчится, безобразное кровавое пятно замазывает все большие площади пола, его опять бьют. Он затихает. Тогда его сажают на стул лицом к зрителям. Он - уже не человек, а что-то вроде зародыша, до срока извлеченного из материнской утробы. Тогда его засовывают в черный полиэтиленовый мешок, бросают на пол и подносят микрофон к тому месту, где должна быть голова. Из мешка усиленные динамиками раздаются звуки — смесь рвоты с рыданиями, — сквозь которые пробиваются слова молитвы Богородице.

А далее вступает сон, в котором много театрального, напоминающего, что родина режиссера Ромео Кастеллуччи — Италия, что именно она, вторая после Греции, давала миру первые образцы театрального искусства. Маленький черный персонаж комедии масок, в цилиндре и с длинным, с боку прилепленным носом, смахивающим на нос Пульчинеллы, таинственно и бесстрастно следует мимо мешка с полутрупом. Появляются две черные дамы, у одной из которых на голове тонзура, как у католических монахов. Их загадочные обряды над телом носят одновременно магический театральный и каннибальский характер — рядом с мешком оказывается кусок сырого мяса, который затем увозят на веревочке. И завершается спектакль, как уже было сказано, саморастворением старика.

Вот тот кусок с черными персонажами, пожалуй, единственный, что отсылает нас не только к итальянской традиции, но и к тому самому Брюсселю как территории данной части проекта Кастеллуччи. Ибо что-то во всем этом темном и, нет слов, красивом таинстве контекстуально напоминает мир бельгийца Мориса Меттерлинка с его мрачной мистикой и поэзией, с его эстетизацией смерти и проникновением в сопредельные миры. Остальное — тщательно выверенный, хорошо опробованный авангард, который подобно космополитическим буквам, звучащим из динамиков, не имеет ментальных особенностей. Глобальный замах на тему одиночества „тела” в мегаполисе — не более чем общее место. Шок вызывают не тема и не ее разработка, а конкретные приемы, сплошь запрещенные — от подлинного младенца на сцене до литров клюквенного сока (или кетчупа, или какой иной жидкости) и вида старческого тела.

Впрочем, стоит ли вступать здесь на территорию вечного спора о том, хорош ли авангард. Последний — не дама, чтобы кому-то нравиться или не нравиться. Гораздо симптоматичнее для нашей российской ситуации то, что мы по-прежнему в большинстве своем живем в скорлупе незнания. Фестиваль „Territoriя”, ставящий одной из своих прерогатив задачу продвинуть к мировому театральному процессу студентов российской провинции, привозит их в эти дни в Москву. Ребята, постигающие у себя в Ярославле или Омске зерно роли купца из пьесы Островского, нынче увидели то, что описано выше. Нетрудно представить себе дальнейший сюжет: студент возвращается в родные пенаты, показывает мастеру этюд в духе Кастеллуччи, и его фамилия подается в списки на отчисление. Так что надо бы вместе с учениками привозить на фестиваль и педагогов. И вообще — международных фестивалей нынче в Москве много, благодаря чему современный мировой театральный процесс выглядит в столице куда разнообразнее того, что показывает „Territoriя”. И если мы хотим образовывать театральную Россию разносторонне, то студенческие школы должны быть непременно приурочены к каждому смотру. Вот бы ребятам из провинции посмотреть нынешним летом спектакли канадца Робера Лепажа — цены бы не было таким урокам.

На данный же момент студентам предложены мастер-классы у того же Кастеллуччи, где, по крайней мере, можно забросать мастера вопросами по поводу увиденного. А еще идут мастер-классы Андрия Жолдака, у которого можно поучиться тому, как без всякого стеснения заимствовать у маэстро Ромео и приемы, и целые сцены. К слову, улавливаешь и связь спектакля Кастеллуччи с „Человеком-подушкой” Кирилла Серебренникова в МХТ: тут и кровавые страшилки, и звуки, усиленные динамиками, и холодные краски пространства для пыток. Но, к счастью, в спектакле Серебренникова есть и собственная энергия размышлений.

Одним словом, все идет к тому, что культурную изоляцию надо преодолевать гораздо более широким фронтом. Тогда мы, наконец, перестанем видеть копии прежде оригинала и научимся, быть может, ощущать самих себя среди равных самим себе.