Авангарду Леонтьеву — актеру театра и кино, педагогу, у которого учились пять худруков московских театров, исполнилось 75 лет. «Культура» поздравила юбиляра и поговорила с ним о том, что такое счастье.

— Авангард Николаевич, перед вашим днем рождения в Театре Наций вышел спектакль «Наше всё… Ваш А. Солженицын», постановка Марины Брусникиной по произведениям и письмам писателя. По сути, это ваш моноспектакль, хотя на сцене вы не один. Поразительно, как точно эта постановка, премьера которой совпала с началом российской военной операции, попала в нерв времени: она о ценности человеческой жизни.

— Конечно, конечно. И о том, как остаться человеком в любых условиях.

— Я знаю, что вы не только исполнитель главной роли, но и, так сказать, автор идеи.

— Дело в том, что к столетию Александра Солженицына Московский Художественный театр сделал спектакль на основе этого же материала. Режиссером была Марина Брусникина, участвовали несколько десятков артистов, в том числе и я. Исполнен он был два раза, а я считал, что солженицынский материал очень удачно скомпонован Галиной Тюриной. В композицию вошли письма, документы и фрагменты художественных произведений Солженицына, и мне казалось, что хорошо бы с этим знакомить зрителей и впредь. Поэтому я обратился к Евгению Миронову с предложением выпустить этот спектакль в рамках линейки камерных спектаклей «Наше всё», посвященных русской литературе. Она начиналась в Театре Наций моей программой «Русская ироническая поэма», куда входили «Тамбовская казначейша», «Сон Попова» Алексея Константиновича Толстого, «Струфиан» Давида Самойлова. «Тамбовская казначейша» — это лермонтовская вещь, написанная после высылки поэта на Кавказ за сочинение стихотворения на смерть Пушкина. Вернулся он с Кавказа с поэмой «Тамбовская казначейша», которую написал онегинской строфой, подчеркивая свою приверженность Пушкину.

Ну, и дальше эта линейка «Наше всё» продолжалась Львом Толстым, Лесковым, в моем исполнении, я имею в виду. Потом подключались другие артисты — Дмитрий Сердюк, Сати Спивакова, Владимир Кошевой. И вот сейчас премьера — «Наше всё… Ваш А. Солженицын».

— Меня удивили письма Солженицына к неизвестной мне женщине, я никогда о них не слышала.

— Письма попали в Фонд Солженицына совсем недавно, их передали родственники адресата Александра Исаевича, и вслух они, может быть, действительно прозвучали впервые. Вот это было новое. А все остальное я, в общем-то, знал. Ну а молодежь не знает ничего. Вообще ничего ни про что, в том числе про те коллизии, которые в этой композиции вспоминаются.

— Какие из произведений Солженицына нужно прочитать всем, как вы считаете?

— Мне кажется, надо читать «Архипелаг ГУЛАГ», это ошеломляющая вещь. Это не выдумки, не художественная литература, а свидетельские показания, обработанные писателем так, чтобы можно было собрать из них книгу.

Конечно, читать ее нелегко. Ты откладываешь ее через какую-то порцию страниц, потому что очень тягостно узнавать, как люди могут поступать друг с другом. Мне кажется, это инъекция «вакциной» человечности — люди, не забывайте, как легко дойти до животного состояния.

Дальше, мне кажется, надо читать «Раковый корпус». И не надо бояться. Мы столько в жизни видим онкологии рядом с собой, а иногда и в себе, что не надо этого бояться. Это смешно даже. Наоборот, надо думать, как с этим справляться. Солженицынский «Раковый корпус» учит людей состраданию. Читая эту книжку, проникаешься сочувствием не только к пациентам, но и к врачам. И это очень полезно — поразмыслить о разных сторонах жизни и о том, как по-разному ее видят люди разных судеб.

Студентам театральных институтов в обязательном порядке надо это читать, потому что книжка учит состраданию. Олег Табаков, когда в Художественном театре кто-то умирал из актеров, гнал своих студентов на похороны, потому что хотел, чтобы они научились сопереживать. Он и сам всегда всех провожал и осуждал тех, кто не приходит проводить коллег. Говорил: «А что, они думают, что они не умрут?» Я не раз от него эту фразу слышал.

— Когда приходишь в МХТ, с тобой тут все здороваются, и сразу как-то теплее становится. Говорят, это Олег Павлович приучил актеров всем, даже незнакомым людям, говорить «здравствуйте» при встрече.

— Как хорошо, что вы это почувствовали, и здорово, что это сохраняется. Да-да, в Школе-студии это принято — со всеми здороваться. Не важно, знакомы вы или нет, встречаешь человека — здороваешься, и все!

— В письмах Солженицына меня поразило его смирение, которое, мне кажется, помогло ему выжить, пережить и лагерь, и болезнь. А у вас были тяжелые моменты в жизни? Что давало вам опору в таких случаях?

— Ну, таких тяжелых, как у Александра Исаевича, слава Богу, не было. Болезни, уход родителей… Помогают советы умных людей. Когда мне не на кого было оставить дома больную маму, некоторые родственники советовали: «В лечебницу, в лечебницу, у тебя нет другого выхода». Мне ведь надо было работать. Но два умных человека меня от этого отговорили. Елена Миллиоти, артистка театра «Современник», сказала мне: «Не смей! В больницу не смей!» Я говорю: «Ну, а как же?» – «Найдется как. Давай будем думать». Вторым был Владимир Фридман, администратор Московской филармонии, он сам ухаживал за своей мамой-долгожительницей и объяснил мне: «Гарик, ты можешь отдать маму в больницу, но ты не будешь спать по ночам всю жизнь».

То есть я ее не отдал в больницу благодаря этим двумя людям, потому что они мне показали, что это невозможный шаг. И вскорости мне судьба протягивает руку. Звонит Людмила Ивановна Иванова, моя коллега, замечательная актриса, с которой мы играли и концертировали вместе, и говорит: «Я нашла тебе сиделку. Это няня моих выросших детей. Она сейчас старенькая, но вполне дееспособная, и она будет ухаживать за твоей мамой». И так эти три человека помогли мне выйти из жизненного тупика.

— «Современник» все, кто в нем работал в одно время с вами, вспоминают, как вторую семью. Вы прослужили в этом театре тридцать шесть лет. Каким он был в конце шестидесятых?

— Когда я пришел в «Современник», он был близким к театральному идеалу. Это действительно была семья. Не только житейское внимание друг к другу, помощь в решении проблем и так далее, но еще и коллегиальность любых судьбоносных решений в жизни театра: прием пьесы, выпуск спектакля, прием новых артистов, отчисление артистов из театра. Труппа была небольшая, и все проблемы решало не руководство, а общее собрание труппы большинством голосов.

Вопрос о приеме меня в «Современник» тоже решался большинством голосов, причем сначала вся труппа целиком пришла в Школу-студию МХАТ посмотреть меня и моих сокурсников. Там были и Галина Волчек, и Вертинская, и Толмачева, и Крылова, и Лаврова, и Сергачев, и Даль, и Корзенкова, и Тульчинский, и Суворов, и Евстигнеев, и Табаков, Дорошина, Ефремов… Они все сидели в зале. Только легкомыслие и самонадеянность молодости тогда помогли мне не упасть в обморок. Если бы сейчас труппа любого театра пришла посмотреть на мою работу, я бы волновался в несколько раз больше, чем тогда, на нашем студенческом показе.

— Вас пригласили в труппу в тот же день?

— Нет, они взяли паузу недели в две, и эти две недели были для меня очень тяжелыми. Но жизнь у меня, в общем-то, счастливая. Потому что, во-первых, я в очень хорошей семье рос, родители были друг в друга влюблены до смерти. Детям, как правило, в такой обстановке хорошо, их любят, и дети это чувствуют. Я застал своих родителей уже в возрасте, мама меня родила в сорок три года, третий ребенок у нее я был. Семья была скромная, отец, инженер-строитель, один зарабатывал на четверых. Когда он приходил с работы, мама его кормила обедом, и он падал и спал час. Вечер продолжался уже после того, как он немножко приходил в себя. Он пил чай, любил и умел его заваривать, смотрел телевизор или читал газету, у него была пара часов такого релакса. Жили мы в коммунальной квартире, вместе с семьей страшного алкоголика, запах махорки, которую он курил, расползался по всей квартире.

— Вы рассказывали, что хотели быть актером с пяти лет, — потому что хотелось поскорее уйти из этой реальности?

— Нет, актером я хотел стать благодаря генам моих родителей. Оба участвовали в самодеятельности в городе Орел, где они и познакомились. Отец занимался в театральной студии, мама — в танцевальной. Отец был очень эмоциональным — для актера это нужно. Почему Табаков отправлял студентов на похороны? Потому что надо уметь сопереживать, надо, чтобы на тебя действовала и литература, и жизнь. На моего отца искусство действовало наповал.

— То есть он мог заплакать в театре?

— Он плакал всегда и во всех, так сказать, мелодраматических ситуациях. А в жизни он плакал от хорошего. Если он начинал рассказывать, что кто-то что-то хорошее сделал, то скоро замолкал, потому что у него схватывал горло спазм. Родители всегда плакали, когда звучала по радио или по телевизору песня Александрова «Священная война»: «Вставай, страна огромная…» Тут они начинали плакать. Когда я был маленький, я не понимал причину. Но потом, конечно, осознание приходило.

— Вы знали, что они потеряли на войне старшего сына?

— Да, потому что портрет погибшего брата висел, так сказать, в красном углу в нашей комнате.

— Авангард — это передовой отряд, тот, кто впереди. Вам никогда это не мешало? Вам не говорили, что имя, так сказать, обязывает?

— Нет-нет, впереди меня так много более талантливых и успешных людей… Я не считаю, что должен быть впереди. Я должен быть на своем месте. Когда я понял, что Сергей Газаров лучше меня играет Журдена в спектакле, поставленном Табаковым с моей помощью, я сказал: «Серега, ты лучше меня!» Я не знал, что это так приятно видеть, как ученик тебя обошел.

— Сейчас ваши ученики возглавляют московские театры — Апексимова, Газаров, Миронов, Машков.

— И это еще не весь список. Сергея Безрукова я не учил, но он Табаковский ученик. Олег Павлович считал, что он приложил руку и к воспитанию Евгения Писарева — через Школу-студию МХАТ и Московский художественный театр, и Миндаугаса Карбаускиса, который начинал свою режиссерскую деятельность в Театре Табакова. И не только руководители театров, много артистов, очень хороших, из наших выпускников получилось, и я радуюсь всегда, когда вижу их. Больше всего я вижу их в сериалах. Мы встречаемся довольно редко, все очень заняты, а молодые тем более, у них семьи, надо зарабатывать. И когда я вижу их в очередном сериале, я понимаю, что наши с Олегом Павловичем уроки не прошли даром. Наши ребята правильно существуют, играют своими нервами, самозатратно. Значит, не зря мы так любили их и так старались.

— В этом году Театру Олега Табакова исполняется тридцать пять лет, о том, как он создавался, ходят легенды.

— Да, это очень были хорошие годы жизни, счастливые. Понимаете, я счастлив, что все время среди интересных людей. Наш учитель в Школе-студии МХАТ, Павел Владимирович Массальский, был человек сверхчеловеческого обаяния, у него была такая улыбка, на которую зрители не могли не откликнуться, а тем более, мы, молодежь. Он был наивный человек, и его огорчения сразу отражались на лице, он не мог скрыть своего огорчения, если мы дисциплинарно что-то там натворили или сыграли неважно. Мы видели, что он страдает, и боялись его огорчать.

Кроме него, на курсе преподавали Александр Комиссаров, Иван Тарханов, Анна Комолова, Николай Алексеев, Всеволод Абдулов, Юрий Ильяшевский — все это артисты МХАТа. А их учителя — это великие основатели Художественного театра и вся та компания, которая была его славой. Представляете, я студентом приходил в Школу-студию и видел, кроме наших учителей, Аллу Тарасову, Алексея Грибова, Михаила Кедрова, Василия Топоркова… Боже мой, мы шли смотреть спектакль в Художественный театр и видели, как в историческом чайном буфете пьет чай Алексей Николаевич Грибов, по-московски так, знаете, по-простонародному, из блюдца. В гостях так пить чай не принято, но он-то был у себя дома, в Художественном театре. Есть такой рассказ про Олега Николаевича Ефремова: он репетировал какую-то чеховскую пьесу, большая, длительная репетиция, все подустали уже, репетиция заканчивается, он уходит, доходит до двери, оборачивается и говорит: «Да, и не забывайте, что они — люди!» То есть что герои Чехова — они люди. И мы часто друг другу этот случай напоминаем.

— Вы играете в трех театрах, вы всегда заняты, у вас несколько премьер в году. Вашей востребованности позавидует любой актер. Что вам помогает в большей степени — талант, труд или везение?

— Знаете, вы сейчас сказали ужасную вещь. Мы, артисты, терпеть не можем, когда нам говорят, что мы востребованы. Как бы плотно мы ни были заняты, нам всегда кажется, что нас недооценивают, что мы недоиграли, недоснимались. А что будет завтра, позовут ли, дадут ли роль? Мы все этим живем. Поэтому я не считаю, что я востребован так, как можно было бы, но все-таки мне везло. Вот и с выпускниками нам с Олегом Павловичем повезло. А недавно двое из них пригласили меня поиграть в руководимых ими театрах.

Я продолжаю работать в театре моих учителей — среди них не только те, кого я назвал. Московский Художественный театр — это и театр Олега Ефремова, под руководством которого я два года служил в «Современнике». Это и театр Олега Табакова. Я восхищался работой Сергея Женовача, который выпустил три замечательных спектакля за тот короткий период, когда руководил Художественным театром. «Зависть» я считаю шедевром, и по сценографии, и по актерским работам, и по золотому тексту Юрия Олеши, который заставляет размышлять о природе человека. Два брата Бабичевы, это же две половины одного и того же мозга. А сколько остроумия! Это великое произведение Олеши, дом которого находится напротив Художественного театра.

Я помню, идет «Вишневый сад», я, студент, в зале, все играют неплохо, и вот дошло до сцены, в которой Михаил Михайлович Яншин в роли Симеонова-Пищика вдруг спохватывается, не потерял ли он деньги. Я сидел далеко, в последних рядах партера, глаза актера с такого расстояния не видны, но если актер хорошо говорит и в нем есть энергия, она доходит и до галерки. Так вот, мне казалось, что я вдруг увидел огромные, словно два блюдца глаза, наполненных ужасом от потери. И весь зал замер и ждал, найдет он деньги или нет? Вот что такое Художественный театр! И когда пропажа обнаружилась, все зрители обрадовались — как будто это были их деньги.

— Как вы думаете, что будет с театром дальше? Эпоха на переломе, будущее неясно.

— Театр выживет. Люди не могут без театра. Люди приходят сюда, чтобы объединиться в восприятии того, что ими будет услышано с этой, используя выражение Гоголя, «кафедры». Я хожу в театр, чтоб поплакать, чтобы меня зацепило. И когда это происходит, я счастлив!