Премьера театр
В Театре наций состоялась премьера. Для своей первой постановки с русскими актерами Алвис Херманис, звезда европейской режиссуры и создатель Нового рижского театра, выбрал десять рассказов Василия Шукшина. Спектакль посмотрела АЛЛА Ъ-ШЕНДЕРОВА.

Перед началом спектакля зритель долго рассматривает громадный, во весь задник, снимок поля с подсолнухами. Три щита с фотографиями да длинная лавка — вот и все декорации, придуманные Алвисом Херманисом вместе с художницей Моникой Пормале. Потом на дощатую сцену выходит человек в мятом, несовременного кроя костюме и поясняет, что подсолнухи сняты в селе Сростки — на родине Шукшина, куда актеры ездили в начале осени. Позже вместо подсолнухов на щитах появятся фото нынешних обитателей Сросток — трактористы, фельдшерицы, старики и старухи; алтайские пейзажи и убогая, испещренная трещинами хрущевка.

Наивная условность, открытая игра с лубком и китчем — главный прием этого спектакля. Однако это именно игра, а не сам лубок. У Алвиса Херманиса слишком хороший вкус и он слишком хорошо знает историю русского театра — от „Живого” и „Деревянных коней” Юрия Любимова до „Братьев и сестер” Льва Додина, чтобы заставить современных актеров перевоплощаться в обитателей советской деревни 60-х. На своих героев актеры в его спектакле смотрят не свысока, но со стороны: на секунду погружаясь в образ и тут же „выныривая” обратно.

С той же дотошностью, с какой господин Херманис восстанавливал мир юности своих родителей в „Звуке тишины” и мир их старости в „Долгой жизни”, режиссер исследует мир героев рассказов Шукшина. Но на этот раз он опирается не на быт, сгущенный до символа (как было в „Долгой жизни” и „Соне”), а лишь на остро подмеченные детали, на фольклорные песни, звучащие в записи, и на „вкусное” (по определению Херманиса) шукшинское слово.

Спектакль открывается новеллой „Степкина любовь”. Слева на лавке две деревенские сплетницы (Чулпан Хаматова и Юлия Свежакова смешно копируют звонкий сельский говор), аппетитно лузгая семечки, рассказывают, как Степка однажды подвез городскую модницу — и влюбился. А справа этот самый Степка (Павел Акимкин) — метр с кепкой, в пиджаке до колен, смотрит на высокую статную красотку (Юлия Пересильд) с накладной косой. Помутнев от любви, он решает свататься. Вперед выступает громадный отец (Дмитрий Журавлев). Стрекочут языками сплетницы, а отец с сыном, неловко застыв, таращатся на невесту. Лишь сварливый дед, скорчившийся на лавочке спиной к залу, то бормочет несуразицу, то гнусавит песню, а после сует им в кулачке мятые, несусветной расцветки галстуки.

По контрасту с другими персонажами этот полоумный, шепелявый дед — как настоящая физиономия, всунутая в прорезь лубочной картинки. Кажется, его притащили сюда прямо с деревенской печки. Но нет — деда играет Евгений Миронов. В тех же брюках, кедах и обвисшем пиджаке появляется Миронов в следующей новелле. Рот по-дурацки открыт, хмельной взор заведен куда-то вбок, тощий чубчик стоит дыбом. Это Сергей из рассказа „Сапожки”, приехав в город, увидел фасонную дамскую обувь. Увидел — и погиб. Утратил покой, пока, выложив кровные 65 рублей, не притащил сапоги жене. Какой уж там у нее размер, ему без разницы, главное — мечту осуществил.

Обходясь без грима, но меняясь до неузнаваемости, чередуя кепочки, цветастые рубахи (каждый костюм в спектакле — отдельный аттракцион, придуманный Викторией Севрюковой) или очки, подвязанные тесемкой, Миронов одного за другим выводит на сцену вереницу шукшинских мужичков. Из обыденности каждый из них норовит вырваться по-своему. Герой рассказа „Микроскоп” тратит все сбережения на микроскоп — так манит его ученая жизнь. Фронтовик Бронька Пупков без конца врет, как чуть не убил Гитлера (рассказ „Миль пардон, мадам”), а Серьга из рассказа „Беспалый” до беспамятства влюбляется в блудливую медсестру…

Ради этих скомканных, с боем добытых, жадно вырванных у жизни мгновений „праздника” (таким словом вспоминает Серьга свою попранную любовь) и живут шукшинские герои. Евгений Миронов то исступленно пляшет, то поет, одним движением, одним вскриком передавая мгновения распирающего грудь счастья, за которыми непременно следуют тоска, похмелье или тюрьма. И странное дело, спектакль Алвиса Херманиса повествует об ушедшей в прошлое советской деревне, а у зрителя от новеллы к новелле крепнет ощущение, что все это происходит здесь и сейчас.

К финалу режиссер приберегает, пожалуй, лучший шукшинский рассказ — „Степка”. Степка бежит из лагеря за три месяца до освобождения — очень уж соскучился по дому. Гуляет, ликует село — Степка вернулся. Даже старуха-мать (красивой Юлии Пересильд почему-то особенно удаются старухи) пускается в пляс и выводит смачную частушку, лишь немая сестра (Чулпан Хаматова) все мычит и виснет на брате. Сам Степка только раз успевает пройтись в истошном танце. А уж после дает показания милиционеру, недоумевающему, откуда берутся такие дураки: ведь теперь ему накинут еще два года сроку. „Ничего… Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть”,- лихо отмахивается Степка-Миронов.

Как и Василий Шукшин, Алвис Херманис любит обрывать свои истории резко и суховато. Веселье как-то незаметно гаснет, милиционер уводит Степку, и на опустевшей сцене остается лишь немая сестра. Ей так хочется рассказать, что было дальше — и про себя, и про Степку, и про всех-всех… „П-па д-деревне б-бежала н-немая”,- с трудом выдавливает она.