В кино, сериалах или театре Анатолию Белому чаще всего достаются интеллигентные и умные персонажи. И неважно, положительные или отрицательные: в его случае никогда не бывает абсолюта — всегда где-то между… И совсем почему-то не удивляет, что с виду брутальный актер продвигает такое, казалось бы, безнадежное дело, как просветительский проект: при помощи кино привить людям любовь к поэзии.

— Мы вас с какой-то репетиции сорвали?

— С прогона. У нас в МХТ им. Чехова подходит к концу подготовка нового спектакля по роману Булгакова «Бег». Это первая постановка Сергея Женовача в качестве нового худрука театра. Очень непростая для сценического воплощения пьеса. Впрочем, как и весь Булгаков. Он мистический, знаковый, символичный и очень кинематографичный, однако для интерпретации в театре сложен. Но Сергей Васильевич — стопроцентно театральный человек, он въедается в суть. Я там репетирую Хлудова (белый генерал, главный герой книги, — КР).

— Что у вас в театре меняется с приходом нового руководства?

— У Женовача свое представление о театре. Для него театр — это дом, история. Его театр базируется на традициях, истоках и праотцах. Но это возврат к традициям со взглядом вперед, а не назад. Мы же понимаем, что театр меняется, не замечать этого нельзя. Сергей Васильевич выпустит первый спектакль, потом его ученики. В новом сезоне придут новые режиссеры, которых он пригласит. Хорошие, именитые. Когда все это произойдет, тогда мы увидим новое лицо театра. А сейчас оно скрыто театральной маской.

— Насколько эти представления о театре совпадают с вашими? Кажется, МХТ был театром, где происходило море экспериментов.

— Олег Табаков был хулиганом, экспериментатором, не боялся ошибок, провалов и поисков. В видении Сергея Васильевича экспериментов будет не меньше — это точно. При этом традиции сохраняются в большинстве случаев, за исключением разве что постановок Богомолова, я этого псевдорежиссера очень не люблю и открыто об этом говорю. Традиции — это кирпичи, фундамент, на котором мы стоим и с которого никуда не уходили. На них же вырос и театр XXI века. В том же векторе мы и останемся, просто слово «эксперимент» у Женовача имеет несколько другое значение. Он настоящий служитель театра, и поэтому я думаю, что все будет хорошо.

— Что еще из своих премьер вы ждете с особенным нетерпением? Сериал «Колл-центр»?

— Я там играю отца главной героини, и для меня этот проект, прежде всего, знакомство с режиссерами Алексеем Чуповым и Наташей Меркуловой. В их затее все необычно, начиная со сценария, очень жесткого и острого. Когда я начал его читать, у меня глаза округлились: да ладно, неужели можно это все сделать? Очень мощная история, которая препарирует наши психологические проблемы. Они там скальпелем вскрываются — и не по касательной, а прямо вспарываются. Думаю, ребята найдут ему и форму — у них с киноязыком все хорошо.

— Когда говоришь с вашими коллегами по кино, то основная жалоба, что их преследуют одни и те же роли…
— Я пытаюсь из этого вырваться. Меня давно записали в роли антигероев. Чекисты, гэбэшники…

— …следаки?

— Следаки — да, но это даже хорошо. Последний раз это было в сериале «Ворона», там у меня герой резкий, мизантропичный, но все равно, человек без гнили, без второго дна. Если предлагают не однобоко и тупо прописанного подлеца, мне интересно. Но у нас же в девяноста процентов случаев есть герой хороший и есть плохой. Это сразу до свидания.

— Часто ли вам предлагают радикальные роли? И можно ли такой считать вашего персонажа из «Садового кольца»?

— Да, там мой герой женат на одной сестре, спит с другой, — это сейчас называется словом «девиантность». И радикальность в этом есть. Из зоны комфорта нас режиссер Леша Смирнов выводил жестко, молодец.

— Как же?

— Ему было 23, когда мы снимали. А он командовал полком артистов заслуженных. Но мы все попали под его обаяние. Не было бы у Леши таланта, ничего бы не получилось. А так он вытягивал, в том числе и из меня. Сыграл сцену, а мне: нет, не пойдет. И вот четыре утра, переработка несколько часов. А режиссер говорит: нужно еще более нервно. Я не понимаю, куда еще более-то? Он в ответ: не внешне — внутренне.

— Может, странный вопрос: а вам вообще комфортно быть актером?

— (Смеется.) Да.

— То есть нормально, когда из вас, такого спокойного и сдержанного человека, тянут жилы юные режиссеры?

— Выдержанным я себя назвать не могу, спокойным тоже. Я, конечно, не истеричка, но мысли, что хочется этого дерзкого малого стукнуть, были. Но это творческий процесс. Когда видишь перед собой человека, который болеет за дело, хочет всеми фибрами души сделать хорошее кино, то плюешь на все свое, и поехали.

— А насколько вам нравится все, что за кадром? По-хорошему, актер должен уметь себя правильно продать, преподнести, наладить контакт с кем нужно.

— С этим очень плохо. Прекрасно понимаю головой про публичность профессии, что это нужно. Но сам не люблю тусить, налаживать контакты ради выгоды. Есть люди, с которыми я дружу, но мне приятно просто пойти с ними в бар, поговорить о жизни, придумать новый проект. Мне это намного ближе и это честнее.

— Вы отрицаете цинизм этой профессии?

— Цинизм присутствует, он вообще в жизни зашкаливает. Я не отрицаю, да и ханжество не приемлю. Но тусить не умею. И на «Кинотавр» езжу посмотреть кино прежде всего.

— Вы были там и в конкурсе, и вне конкурса, и в жюри. В каком качестве лучше?

— Конечно же, в конкурсе. (Улыбается.)

— Вот как. Многие с вами поспорят. Наши режиссеры не любят соревноваться.

— Мне кажется, быть в конкурсе «Кинотавра» приятно, это уже оценка значимости работы. Здоровая доля актерского тщеславия и конкуренция тоже должны быть. Жаль на юбилейный в этом году вряд ли вырвусь. Я шесть сезонов сидел в родном театре без новых работ, и вот краник открылся — у меня с конца мая репетиции пьесы «Дядя Ваня» в Театре Наций с французским режиссером Стефаном Брауншвейгом.
— Сколько раз наблюдал вас на фестивале… Как вам удается так подчеркнуто держать дистанцию?

— Если знакомлюсь с новыми людьми, и общение складывается органично, то так появляются друзья. Не идет общение — насильно не могу. При этом я не высокомерный, как может показаться, во мне нет ни капли снобизма.

— Как, кстати, ваш проект «Кинопоэзия» развивается?

— Ох, трудно. Но движется вперед — пунктирами, мелкими перебежками. У нас в этом году было мощнейшее событие: мы объединили наши короткие поэтические фильмы в альманахи по 40-45 минут каждый и выпустили в прокат. Не такой широкий, конечно, как «Т-34», но тем, что наши альманахи вышли отдельными киносеансами, я горжусь. В итоге, у нас был прокат по 22 городам России. Не скажу, что там были полные залы, но, тем не менее, народ увидел, пошел, узнаваемость росла. У «Кинопоэзии» до сих пор нет генерального спонсора, нас не поддерживает ни Минкульт, ни банки. Все говорят: классно — но денег не дают. Потому что до конца не понимают, что это. Нужно, чтобы люди поняли, что поэтическое кино важно и нужно.

— Конечно, когда вы произносите «образовательно-просветительский проект» и «я хочу поднять интерес к поэзии в школах» — говорите, как моя училка по литературе, от которой я шарахался.

— (Смеется.) Согласен, нужны другие инструменты, продвижение, контент. Но не имея постоянной финансовой базы, говорить о таком развитии тяжело.

— Вас многое раздражает в окружающей жизни?

— Очень многое. Много глупости, безмерной, безграничной, бездонной глупости.

— Когда вы в последний раз дрались?

— Ой, очень давно. Это не про меня — я очень миролюбивый человек. Не могу жить и работать в условиях конфликта. А есть люди, которым наоборот он нужен, чтобы высекалась искра.

— Подростком вы против чего-нибудь бунтовали?

— Иногда приходилось. Но я не бунтарь, сразу скажу. В школе была очень показательная история. Учительница литературы и русского языка не отпускала нас на школьный обед из-за того, что мы не сделали какое-то задание. Сказала: никуда не пойдете, пока не напишите. У меня внутри все вскипело, взял портфель, сложил вещи и пошел. Она мне: куда?! А я: обедать!

— Какие постеры у вас висели в детской комнате?

— О, классный вопрос. Значит, на дворе советское время, поэтому постеров было не так много. У меня был письменный стол, на котором лежало оргстекло. Под ним, как и у многих сверстников, был мой иконостас. Там лежали фотографии The Beatles, Элвиса Пресли, AC/DC, «Машина времени». Когда я поступил в авиационный, там появились Виктор Цой и Бродский. Кстати, у нас был сервант, и в нем стояли два портрета — Станислав Любшин и Алексей Баталов. Это мамины кумиры. И когда я стал играть с Любшиным спектакль, у мамы был культурный шок.

— Что у ваших детей (у Анатолия их трое, — КР) висит в комнате?

— Картины. У нас есть подруга, замечательный художник Оля Пшеничкина, рисует такой прекрасный наив. У старшей, Кати, ничего не висит, она как-то выросла без постеров, фотографией увлекается. А младшие любят Арбенину, Земфиру, «Воскресенье», «Ундервуд», поют Кортнева… моя жена Инна любит джаз, ставит часто свои плейлисты дома, дети подпевают.

— А рэп слушают, блогеров смотрят?

— К сожалению.

— ???

— Конечно, я пока не понимаю все это. В чем польза? Похоже на какое-то засорение мозга. Сын смотрит какого-то блогера Ваню, я спрашиваю: «Макс, зачем?» — «Мне это интересно». — «А что он интересного рассказывает?» — «Просто какие-то вещи про себя». Когда он просмотрел все выпуски «Галилео» с Александром Пушным — вот это да. Там много познавательного, а у блогера что? Только пассивное восприятие, которое тупит мозг.

— Может, вы просто олдскульный чувак?

— Я? (Смеется.) Да. Так и есть.