В Театре Наций инсценировали культовое произведение британского классика

Новый сезон Театр Наций открыл очередной инсценировкой. «Заводной апельсин» по мотивам романа Энтони Берджесса — читаем в афише. Та самая культовая утопия о подростковом насилии, взрослом наказании, бессмысленности первого и бесполезности второго. Впрочем, при внимательном просмотре опуса закрадывается сомнение — а Берджесс ли это?

Куда, например, делся знаменитый «надсат» — вымышленный арго британских подростков, в который писатель включил русские слова droog, malchik, korova, litso и множество других, выученных при общении с ленинградскими стилягами? У отечественных переводчиков было немало трудностей с адаптацией странных букв. В Театре Наций их преодолели, прогнав текст через электронный переводчик. Получившиеся в итоге перлы — «я буду не ходить» — намекают на языковое своеобразие романа, хотя и изрядно напрягают восприятие.

— Произведение повествует о насилии, — замечает режиссер Филипп Григорьян, — в том числе насилии над языком.

Невежливо обходятся авторы и с персонажами. Малолетний садист Алекс «раздваивается» на Алекса реального и Алекса воображаемого. Kisa (женский символ 1960-х: прическа «кошачьи ушки», шпильки, юбка-колокол), жертва насильников и жена писателя, напротив, сливаются в одно лицо. Ну а сам писатель («хмырик» в терминологии Алекса) из эпизодического, хотя и важного персонажа становится центром сюжета.

История закручивается вокруг него и рассказывается от его имени. Другого варианта в данном раскладе не дано. Играющий эту роль Андрей Смоляков — актер настолько мощный и харизматичный, что автоматически стягивает к себе линии повествования.

Живет писатель в уютном коттедже респектабельного пригорода, и всё бы замечательно, если бы к ряду приятностей — любимой библиотеке, бюстику обожаемого Бетховена на полке, понимающей конфидентке — пишущей машинке — не прилагался сын Алекс, отбывающий наказание за разбой и убийства.

«Что же с тобой, Алекс?» — меланхолически вопрошает писатель, выйдя на крыльцо. И Алекс воображаемый — герой его биографического романа — не заставляет себя ждать: под патетические раскаты симфонического Бетховена грабит и насилует кису-жену.

Так в действие вступают не языковые шалости, а насилие во всех мыслимых разновидностях — от эстетизированных (Алекс реальный дефилирует в доспехах средневекового рыцаря) до шокирующих. В этом театр с Берджессом не расходится, но зло — в отличие от мрачно-яростного, клокочущего страстями романа — здесь подано с явной долей отстранения, словно препарировано.

«Заходите в нашу кунсткамеру, — приглашают авторы. — Уродств много, все атрибутированы: размышляйте и ужасайтесь. И не забывайте, что находитесь в театре — в кино режиссер пригласит вас особо, когда в апологии насилия потребуется мощный финальный аккорд».

На развернувшемся экране писатель с супругой кромсают собственное непутевое дитя. Крупным планом — остекленевшие глаза, дрожащие руки, окровавленные внутренности... Насилие — смертельный вирус, независимо от того, направлено оно во зло или во благо; фокусируется ли в отдельно взятой особи или изрыгается вещающим со стены коттеджа телевизором.

Излечиться от этого вируса невозможно, хотя Берджесс и завершает свой роман во здравие. Алекс встречает бывшего дружка, ставшего примерным семьянином, и тоже встает на путь исправления. Создатели «Заводного апельсина» в Театре Наций этот эпизод купируют. Они трезвее и реалистичнее британского классика. А тот, в свою очередь, — мудрее. Жить с насилием — страшно, но жить без надежды когда-нибудь от него избавиться — еще страшнее.