У Евгения Гришковца сложилась головокружительная театральная карьера: от первого показа спектакля „Как я съел собаку” в фойе Театра армии на восемнадцать зрителей до авторской постановки в главном театре страны — чеховском МХАТе.
Хотя теперь в его распоряжении оказались и актеры двух подведомственных Олегу Табакову театров, и любые сценические возможности, он остался верен своему минималистскому „игрушечному” стилю оформления („облака”, бельем развешанные на веревочке, „звезды” в небе в виде лампочек в сетке и „молнии” из фольги). И в своей теме — частная жизнь и личные ощущения в контексте таких глобальных понятий, как время, вечность, война, подвиг, мужское братство и смерть. Правда, исповедальная нота „Собаки” и „Дредноутов” сменились в „Осаде” на уютную, добродушную постмодернистскую игру, „фишками” для которой послужила поэма „Илиада”, легенда об Икаре, один из подвигов Геракла, песня „Надежда” и стихотворение „Жди меня”.
В „Осаде” причудливом образом переплелись фирменное гришковцовскоеноу-хау — косноязычие маленького человека, не способного до конца выразить свою рефлексию по отношению к этому огромному миру, и истоки культуры человечества — древнегреческая мифология. Точнее, те мифы, которые спрессовались в массовом сознании до устойчивых словосочетаний: „ахиллесова пята”, „сизифов труд”, „авгиевы конюшни” или „троянский конь”. Мифы самым причудливым образом попадают в косноязычный пересказ болтливого ветерана (Сергей Угрюмов), который своими рассказами о славной былой осаде доказать вежливо скучающему случайному молодому собеседнику (Павел Ващилин), что, дескать, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя, богатыри — не вы. Что ни говори, а драматург-режиссер -актер и сам себе театр Евгений Гришковец остается в первую очередь филологом.
Параллельно на сцене разворачивается еще один сюжет про трехвоинов-ахейцев, которые долгие годы держат осаду у стен крепости. Одному из них (Валерий Трошин) нужна победа, чтобы батя с сыном им гордились (у него, правда, дочка, но этот промах судьбы сути дела не меняет). Другой (Александр Усов), Ахиллес этакий, призывает к толерантности, уважению к оппозиции и прекращению бессмысленного кровопролития. А третий (Андрей Смоляков) между ними разрывается и так уморительно транслирует своих советников на „мирных переговорах” с осажденными, что зал стонет от хохота. Таким образом, „Илиада” изящным образом рифмуется с Чечней.
Есть еще интермедия — страдания толстого очкарика, который рисует чертежи, следит за полетом пушинок различной конфигурации, потому что ему „летать охота”. Икара отрезвляют исторической справкой — впервые человеку удалось подняться в воздух в 1903 году. Есть еще живой оркестрик, именуемый в программке Высшими Силами. Есть еще одна женщина на все это мужское братство — этакая Пенелопа, ждущая своего Одиссея, которая однажды вручит взалкавшему победы воину „черную метку” — стрелу, и он обиженно и испуганно, как школьник, получивший двойку, покинет этот мир. Вот, собственно, и вся „Осада”.
Евгений Гришковец никаких революций в театре не делал, не декларировал новые слова в искусстве, не сотрясал устои. Он говорил „о своем, о малом, о вечном” на языке, столь же понятном каждому, сколь и индивидуальном. И постепенно, как чеховский Тригорин, выработал себе приемы, которые даже во МХАТе применять не страшно.
Хотя теперь в его распоряжении оказались и актеры двух подведомственных Олегу Табакову театров, и любые сценические возможности, он остался верен своему минималистскому „игрушечному” стилю оформления („облака”, бельем развешанные на веревочке, „звезды” в небе в виде лампочек в сетке и „молнии” из фольги). И в своей теме — частная жизнь и личные ощущения в контексте таких глобальных понятий, как время, вечность, война, подвиг, мужское братство и смерть. Правда, исповедальная нота „Собаки” и „Дредноутов” сменились в „Осаде” на уютную, добродушную постмодернистскую игру, „фишками” для которой послужила поэма „Илиада”, легенда об Икаре, один из подвигов Геракла, песня „Надежда” и стихотворение „Жди меня”.
В „Осаде” причудливом образом переплелись фирменное гришковцовское
Параллельно на сцене разворачивается еще один сюжет про трех
Есть еще интермедия — страдания толстого очкарика, который рисует чертежи, следит за полетом пушинок различной конфигурации, потому что ему „летать охота”. Икара отрезвляют исторической справкой — впервые человеку удалось подняться в воздух в 1903 году. Есть еще живой оркестрик, именуемый в программке Высшими Силами. Есть еще одна женщина на все это мужское братство — этакая Пенелопа, ждущая своего Одиссея, которая однажды вручит взалкавшему победы воину „черную метку” — стрелу, и он обиженно и испуганно, как школьник, получивший двойку, покинет этот мир. Вот, собственно, и вся „Осада”.
Евгений Гришковец никаких революций в театре не делал, не декларировал новые слова в искусстве, не сотрясал устои. Он говорил „о своем, о малом, о вечном” на языке, столь же понятном каждому, сколь и индивидуальном. И постепенно, как чеховский Тригорин, выработал себе приемы, которые даже во МХАТе применять не страшно.