В Театре Наций — премьера Константина Богомолова

«Делай что хочешь» — было начертано в уставе Телемского аббатства, сочиненного Рабле, и Константин Богомолов так и поступает. Берет какой хочет материал и что хочет, то с ним и делает. «Гаргантюа и Пантагрюэль» выбран логично: материал — именно богомоловский — сатира и бурлеск, избыточность метафор, чрезмерность всех описанных процессов.

— Здравствуйте, дети! Меня зовут Гомер Иванович, я расскажу вам сказку… — с этой фразой Сергей Епишев, спотыкаясь, как слепой, идет к микрофону.

В красной цвета мяса комнате стоит советская мебель времен застоя (в сценографии Ларисы Ломакиной всегда много мебели), на стене висит огромный телевизор. Вагина, обозначенная как Звезда Иванна, распевает Casta diva (красавица Александра Ребенок неспешно раздвигает перед микрофоном полы и льется ария). Павел Чинарев убеждающе исполняет недвусмысленный номер «непоказанное место», а также блистает в ответственной роли Первой Какашки (прототипы толпятся в окружающей действительности). Мы узнаем, как и чем подтирался Пантагрюэль (Виктор Вержбицкий) за долгую биографию испражнений, и разделяем горечь его ностальгии («Как мы какали в молодости!»). Само собой, главное место в спектакле, в соответствии с текстом, отведено гульфику и его роли в истории цивилизации.

…Для знакомства с женщиной Тамарой (та же Александра Ребенок) мужчина Василий (Сергей Чонишвили) простодушно снимает штаны; артисты как всегда много и хорошо пляшут (особенно хорошо Дарья Мороз). Здесь все играют всех: Виктор Вержбицкий и Сергей Чонишвили — по очереди Гаргантюа, Пантагрюэль, Панург. «В Булонском лесу было много женщин. Они созревали и падали, сочные, спелые», — тут под ноги Пантагрюэлю с Панургом, подобно хармсовским падающим старушкам, раз пять валится, задирая ноги, нарядная дама.

Но — это все мимолетно, ткань спектакля в ином. Раблезианство — так сложилось — синоним мощной жизненной силы, брутальной витальности. Не то здесь. Тут пришла Тоска и села на диван, о чем нам сообщают, потом встала и ушла с дивана (Роза Хайрулина, любимица режиссера, уже так вжилась в образ парадигмы, что источает знаковость, просто сидя молча). Во втором акте персонажи активно стареют. Если герои Рабле брызжут самыми разными соками жизни, то герои Богомолова едва живы, заунывны в своем неспешном смотрении на экран и даже по дороге к божественной Бутылке. Они — типичные персонажи национальной катастрофы, вовсе не французской. Самое неожиданное — интонация: намеренно усыпляющая. Там, где писатель исследует безбрежные ряды физиологических процессов — от испражнений до поглощений, — одновременно усугубляясь в языке до степеней новаторских, режиссер погружает зал в укачивающее перечисление. Неоновый «TRINK», висящий на сцене, — парафраз «Ин вино веритас». В момент рождения великанского дитяти прозвучит вопль: «Лакать!» Потребление — навязчивый кошмар современного мира, замещает раблезианские параметры бытия.

Основной эффект Богомолова — эффект пескоструя — тут не столько обдирает классику до живого мяса, сколько создает повод для разговоров. Про Богомолова вообще иногда интереснее спорить, чем смотреть на сцене. Одержимость жратвой, характерная для Пантагрюэля, характерна и для Богомолова. Его «жратва» — образы, штампы, мифы, обломки культуры, так называемые иконы стиля, творчества и прочее. Он здесь стремится переварить всё: и Бернеса с «Темной ночью», и колокола Нотр-Дам, и Пёрселла, и Генделя, и Гомера, и клавесин, и высокое Возрождение, и Хармса, и тусклые дальние отсветы сегодняшней российской обыденщины — и не всегда преуспевает.

Если дать себе труд трактовать предъявленное, можно предположить: спектакль о пошлости жизни. Не о раблезианских радостях плоти — о печали и заунывности филистерского существования. Конечно, можно подумать, что у режиссера фиксация, и он из спектакля в спектакль делает зал заложником своих комплексов. А можно, само собой, объяснить себе и миру, что Богомолов — бесстрашный исследователь границ. Но ощущение одного и того же огромного спектакля, поставленного специфическим способом, неотвязно, тем более что советские хиты (типа «Детство-детство, ты куда ушло?») — для режиссера по-прежнему основной комментарий реальности.

Рабле — настоящий предтеча мирового абсурдизма, тем нынче и интересен. Но как ни странно, плюс на плюс дал минус: из слияния короля смеха и короля капустников вылупился спектакль, чье главное измерение — скука раблезианских масштабов. Ну поет вагина, трясется в бешеном темпе «непоказанное место» — и что? Одну бедняжку Мизулину могут теперь взволновать эти решения. Когда в финале нам объявляют, что великаны умерли, и звучит бородатый хит Наташи Королёвой «Маленькая страна», — понимаешь, что и самое бурное творческое воображение имеет право на отдых. Похоже, спектакль сделан в лучах славы театрального скандалиста, словно бы по инерции, и оставляет ощущение, что автор сам от себя устал. Богомолов-читатель текста тут одолел Богомолова-сочинителя провокативных метафор. Обычно богомоловская форма бодро кладет на лопатки содержание, здесь минимализм целиком соответствует нищете смысла.

Кстати, раблезианство по-богомоловски безотказно действует как сонное средство: больше всего спектакль похож на колыбельную. Для взрослых младенцев, без ропота поглощающих приемы, которыми режиссер в энный раз шинкует свою фирменную капустную начинку. Самый востребованный из приемов: чтобы зал физически почувствовал тоску и скуку, которой живут герои в «маленькой стране», его, зал, погружают в эту скуку в реальном времени. Вокруг меня наотмашь спали зрители самых разных возрастных категорий: юная соседка обморочно заводила глаза, а просыпаясь, резво била в ладоши.

Колыбельная от Богомолова пропета, обитатели маленькой страны продолжают смотреть телевизор, радоваться тому, что «крымнаш», и ненавидеть «Евровидение»…

…Сидя в зале и уныло размышляя, как буду это все описывать, я вдруг живо представила издевательскую улыбку режиссера и допустила, что удовольствие, которое он получает, разводя нас, критиков, как говорил Егор Яковлев, превышает половое. Чего Богомолов точно достиг — так это права быть самим собой. Уж какой есть: убийца классики, создатель новых штампов, бесстыдный и безбожный, при этом остроумный, дерзкий, злопамятный, мэтр капустного жанра, трепетный идеалист и гнусный циник. За ним — его собственные желчные отношения с реальностью. Принимать их или нет — ваше дело.