В московских театрах появился уже третий „офисспектакль”, повествующий о том, какие страсти кипят за стеклянными дверями конференц-залов и приемных топ-менеджеров и какую страшную ломку проходят те, кто ищет место под солнцем на бизнес-Олимпе.
Эстафету, заданную Театром им. Пушкина („Offис”) и РАМТом („Под давалением 1-3”), подхватил театр Наций, выпустив спектакль по пьесе испанского драматурга Жорди Гальсерана „Метод Грёнхольма”. Лаконичную пьесу-триллер, которая идет в нескольких десятках стран, поставил болгарский режиссер Явор Гырдев (москвичи видели его фильм „Дзифт”, получивший приз ММКФ, и спектакль „Калигула”).

Человечество — плесень
— Перефразируя Вольтера „Если бы не было Бога, человечеству стоило бы его выдумать”, можно сказать если бы не было насилия и унижения, людям пришлось бы изобрести этот способ выявления человеческого в человеке?
— Таков закон любой корпорации — никогда не доверять большие деньги хорошему человеку. Вдруг у него возникнет человеческая эмоция. А на такой должности ты должен быть машиной. Очень антиглобалистская пьеса!
— Строили мы, строили…
— Что ж, человечество построило такой мир. Вот задам вам „достоевский” вопрос — стоит ли счастье человечества слезинки ребенка? Нет? О'кей. А если этот ребенок — Гитлер? А если перед вами поставлена точная задача: убить одного ребенка или несколько миллионов погибнут потом от голода и жажды? Не берете на себя? Поэтому вы и находитесь в… таком же положении, что и я, где не надо принимать ТАКИХ решений.
Мы все время забываем, что человек — часть биосферы. Гармония в ней — это четкое процентное соотношение. Если травоядных много — хищники ленятся, если мало — хищники начинают поедать друг друга или падаль, хотя им это несвойственно. Человек — то же самое животное, только более изощренное, потому что перестраивает мир под себя. В результате мы живем без когтей, клыков, плохо видим и слышим, ужасно двигаемся (да еще и подстегиваем себя, что двигаться надо, иначе — жировые отложения и инфаркт). А в атмосферу гадим так, что нашим внукам и правнукам уже ничего не останется. Правда, есть чудное открытие ученых: если взять за эталон человека и природу образца 1900 года, то к семидесятым годам мы должны были полностью утратить репродуктивную функцию. Ан нет, размножаемся. Значит, мутировали. Я думаю, человечество — сродни плесени, которая во многих условиях выживет.
— Как вы с такими мыслями в театре играете?
— А я очено редко играю в театре, если вы успели заметить. Наигрался. Придя в „Ленком” в свое время, играл по 28-32 спектакля в месяц.
Потом ушел в армию — в Театр Армии: монтировал декорации, бегал в массовке, разбирал декорации. Вернулся — и за двадцать дней до премьеры был снят с роли Глумова.
Потом играл по 24-26 спектаклей в месяц, и это продолжалось годы. Только за два года перед „Женитьбой” (а это 2007 год) стал играть по 7-9 спектаклей. Параллельно с 93-го у меня возник независимый театральный проект „Игра в жмурики” (из которого потом родился Независимый театральный проект Эльшана Мамедова). Мы делали его, зная, что сыграем три презентативных показа в филиале Театра им. Моссовета. Самое большое, на что мы рассчитывали, он мог продержаться один сезон. Все сложилось иначе: несколько лет по 4-5 спектаклей в месяц без чеса по городам. А если с гастролями, то на нормальных площадках. Сразу после выпуска нас пригласил Бернар Сабель в Театр де Жан Виль, который тоже ставил „Жмуриков”, и мы сыграли в Париже в его декорациях. В общем, последний раз мы сыграли „Игру в жмурики” в 2005 году. Плюс к этому я с 95-го года играл в Театре-студии под управлением Олега Табакова в „Психе” и „Старом квартале”. То есть количество спектаклей в месяц не опускалось ниже двадцати.
Параллельно я стал дружить с радио и телевидением. Полтора года было отдано „Петербургским тайнам”, а с 2000-го началось кино и документальное кино плюс первая передача, на которую я согласился, — „Иностранное дело”.
Мне сказали — денег на проект нет, но очень хочется сделать. Мы сделали первый блок (8 серий) — от варягов до Карибского кризиса, рассчитывая, что на следующий блок нам чтонибудь дадут. Потом на тех же условиях еще 9 серий про основные направления МИДа.
Денег по-прежнему не было, но зато у нас появился патронаж МИДа. Сейчас ведем переговоры про третий блок.
— В общем, в результате естественного отбора театр отошел в сторону?
— Нет, просто когда я сыграл свою первую премьеру со словами через тринадцать лет работы, я сказал себе, что хочу иметь право говорить „нет”. Мне не надо много денег, коттедж под Москвой и „Лексус”, но надо не думать, чем я буду платить за этот кофе, за бензин или за квартиру.
— А такое было?
— Я жил паршиво после окончания института до 94го года. Месяцев девять просто голодал: моей зарплаты при строжайшей экономии хватало на полторы-две недели. Жил в 9-метровой комнате-пенале общежития и, чтобы не сходить там с ума, ночевал по всей Москве — где ближе было к завтрашней работе. Сдавал бутылки, бизнесом каким-то пытался заниматься…
— Марку Анатольевичу с бутылками не попались?
— А зачем, я и так был все время у него на глазах. Второй раз меня сняли с роли де Грийе за пять дней до выпуска. А через полтора года срочно ввели: в пять репетиция, а в семь я играю. Потом назначили выпускающим режиссером „Варвара и еретика”. Марк Анатольевич написал однажды замечательную фразу: „Режиссер не всегда может помочь, а может и помешать, когда в лучшие молодые годы заставляет делать неинтересную работу”.

Сплясать гимн Швеции
— А как вам далось решение ввестись в „Женитьбу” вместо Александра Абдулова?
— Это было его решение, и для меня, таким образом, вопрос был снят. Я никогда не был его другом, мы откровенно с ним поговорили раза три за жизнь. Но я знал, что этот человек был повернут на творчестве и очень порядочен. В глаза он мог сказать всякую провокационную ерунду, но за глаза — только хорошее.
„Ленком” — это дом, где я кем-то стал, несмотря на то, что в нем я никем не стал, у меня все сложилось на стороне. Но тем не менее там работают замечательные люди, которые многое мне дали, и я стараюсь им что-то дать взамен. Поэтому, например, как режиссер отвечаю сейчас за то, как идет „Юнона” и „Авось”.
— В вашей жизни были ситуации, подобные той, в которой оказался ваш герой из „Метода Грёнхольма”, когда для достижения цели надо было очень сильно что-то в себе ломать и на выходе стать совсем не таким, как раньше?
— А я сейчас не тот, что приехал когда-то в Москву. Если говорить о моем персонаже, который готов снять штаны и сплясать гимн Швеции ради места топ-менеджера, — так я и не топ-менеджер. Я не сделал карьеру на телевидении, в определенном смысле не сделал карьеру в театре или кино.
Раза три и я готов был „снять штаны”, потому что зашкаливал уровень отчаяния, но каждый раз случалось чудо.
— Вы играете победителя, который сохранил себя, или побежденного, не получившего лакомое место?
— Конечно, побежденного. Не забравшись на эти высоты, он вернется туда, где будет лизать зад за три копейки, чтобы выживать, и там тоже не будет самим собой. Как-то на спектакль пришла моя приятельница, которая занимается подбором кадров уже одиннадцать лет. Она призналась, что сразу знала: два персонажа — психологи по подбору персонала, но не думала, что их три.
— То есть „метод Грёнхольма” — реальность, а не драматическая конструкция?
— Производственная пьеса! А артистов как набирают?'Хочу почитать из „Марии Стюарт” — „Замечательно. А кофточки у вас открытой нет?” И в сторону: „Какой у нее рост? Сто восемьдесят? С Пупкиной на заднем плане будет нормально смотреться. А то у нас Тютькина в декрет уходит. М-м, вы нам подходите”.
А разговоры артистов при встрече? „Снимаешься? — Да. — И платят?” Не спрашивая, какой режиссер, что за история. Такой разговор можно стерпеть, когда ты голодаешь, но когда сытые люди говорят сразу про деньги, это унижение профессии, которая и без того достаточно унижена.
Я общаюсь с разными людьми из разных областей и знаю, что высокие разговоры об искусстве, которые ведутся в театрах, заканчиваются вопросом, а сколько это стоит. В театре не заработаешь больших денег. И, к сожалению, получается, что самые „нормальные” люди, которые в отличие от господ актеров читают книги, смотрят кино, ходят на спектакли и имеют свое мнение, это те, кто цинично зарабатывает деньги.

Так мы же русские артисты
— Вы связаны со словом в самых разных сферах — произносите со сцены, пишете, озвучиваете документальные фильмы. В отношении к слову все больше дозволенного: на сцене ненормативная лексика, в нормах языка — горячЕЕ кофе, звОнят, йогУрт… Мутации языка что-то меняют в жизни?
— Ага, покладу я сумку нА стол, звОнит мине мама. Я как-то включил МузТВ: что ни группа — грубые ошибки.
Не случайно в одной хорошей книжке написано „Вначале было слово”. Это некий код, который действительно влияет на нашу жизнь. Както мы с моей голландской приятельницей составляли словарь фени, мата и сленга.
Выяснилась интересная вещь — у голландцев есть мат, который худо-бедно можно произнести, но есть слова и выражения, которые невозможно произнести даже под дулом пистолета. У нас же вообще нет ограничений — 70 лет уничтожения генофонда, когда сидела вся страна, дают о себе знать. А все процессы сегодня идут стремительно — когда-то новость облетала мир лет за тридцать (это еще быстро), теперь достаточно подойти к Интернету.
— На премьере „Метода Грёнхольма” был сам автор. Каковы его впечатления?
— У него вообще двенадцать пьес, из них, как он мне заявил, удачных три. „Метод Грёнхольма” он написал в 2002 году — уже миллионером стал на авторские, а мы его только сейчас открыли.
„Я не буду говорить, что это один из лучших спектаклей, а я их по миру немало видел, — признавался мне Гальсеран. — Но я порой ловил себя на мысли: неужели я это написал? Если бы не последние минуты, это была бы интересная стильная история, но этот финал просто физиологически что-то во мне переворачивает”. „Так что же ты хочешь, старик, — отвечал я ему. — Мы же русские артисты”.

Досье „ВМ”
Сергей ЧОНИШВИЛИ родился в актерской семье. Именем отца актера Ножери Чонишвили назван Омский Дом актера. Окончил Щукинское училище.
Актер театра „Ленком”.
Снимается в кино, работает на телевидении.
Автор сборников „Незначительные изменения”, „Человек-поезд”.