В Театре Наций завершились длившиеся неделю премьерные показы «Сказок Пушкина» в постановке Роберта Уилсона. Следующий цикл — уже в новом сезоне, в середине сентября.

Общественность с нетерпением ожидала эксклюзивного явления «гуру театрального авангарда» на столичной сцене (ранее Уилсон ставил у нас оперу «Мадам Баттерфляй» в Большом). В итоге для пушкинского проекта были отобраны пять сказок классика, в том числе малоизвестная «Сказка о медведихе».

Режиссер, который не раз признавался, что ему «неинтересно рассказывать историю», создал театральный стиль, главным мерилом которого является визуальное переживание. Текст, нарратив, даже мотивация в спектаклях Уилсона трансформируются в образы. Он не играет со смыслами, а просто растворяет их в потоке оптических конфигураций. Именно так — «оптическая музыка» — сам Уилсон называет то, что вытворяет на сцене. 

Его особая черта — в том, что он не лукавит перед зрителем, не стремится каждый раз его ошеломить. Понятие «уилсоновский стиль» стало нарицательным. Режиссер изначально предлагает пространство неких эстетических установок, и, конечно, главная интрига заключалась в том, как преобразятся сказки Пушкина, оказавшись в этом пространстве. 

Действие открывает символический пролог, в котором на сцену высыпают герои знакомых с детства сказок. Но если Петушка, Кота ученого и царевну Лебедь еще можно распознать по характерным «животным» приметам, то остальные персонажи остаются до поры безумным ребусом. Выбеленные лица-маски, стилизованные ирокезы и «коки» на голове, монохромные костюмы, балансирующие между стилями «глэм-рок» и «готический аристократ», — такими их увидел Уилсон. Из явных признаков Лукоморья — только «дуб зеленый», очерченный неоновым абрисом, на ветке которого восседает Рассказчик — Евгений Миронов во фраке и цилиндре. Впоследствии он исправно проведет нас через все пушкинские сказки, а пока молчит — заговорщически улыбается, беспечно болтает ножками и машет залу.

Наконец, на авансцену выплывает сверкающая дива (Сэсэг Хапсасова), томным кабаретным вокалом распевая: «Там русской дух... там Русью пахнет!» После чего все хором декламируют: «Любовь — это все, что нам нужно!» Эта же сентенция рефреном прозвучит и в эпилоге, но так и не обнаружит своего истинного значения, хотя бы потому, что благости удостоятся отнюдь не все герои уилсоновской пушкинианы: старуха, как и полагается, останется у разбитого корыта, попу вышибет ум, да и царь Дадон получит по заслугам. 

По окончании пролога вполне схематично воспроизводятся сюжеты про Золотую рыбку, царя Салтана, Медведиху, попа с Балдой и Петушка. Сценографически Уилсон работает точными эмблемами-символами: так, в «Рыбке» это сначала ветхая землянка, затем добротная изба и, наконец, минималистичная складная декорация княжеского дворца; а в «Сказке о попе и о работнике его Балде» — покосившаяся колокольня. В «Салтане» объемный сверкающий бурлеск царских палат сменяется силуэтом острова князя Гвидона, процветающего где-то за тридевять земель. Искусный, безупречно выставленный свет подсказывает зрителю, куда смотреть.

При этом режиссер не отказывается полностью от прежнего художественного опыта иллюстрирования пушкинских сказок. В зарисовке про Золотого петушка перед зрителем во всю ширину сцены выстраивается фасад царского дворца в духе Ивана Билибина, а в контурах аскетичных туалетов ткачихи, поварихи и бабы Бабарихи угадываются мотивы русского национального костюма с непременными кокошниками. 

Искажение работает у Уилсона на преодоление штампов. Эмоциональные взаимосвязи между героями разрушены — они не смотрят друг на друга, но корчат гримасы публике, замирают в картинных позах и танцуют, словно механические куклы из заводной шкатулки. Все — по точному музыкальному сигналу. В драйвовой эклектике Уилсона аккумулируются традиции театров мира — от расписного грима в духе японского кабуки до семенящей, «механизированной» пластики европейских мимов.  Условность преображается в великолепный герметичный мир, где текст теряет свое истинное предназначение: отдельные фразы и целые вокальные номера повторяются гипнотическими циклами. Девушки из американского дуэта «CocoRosie» сочинили к спектаклю харизматичную музыку, в которой нашлось место утонченности джаза и энергичности мюзикла. А у Театра Наций нашлось место для оркестровой ямы, куда посадили живой ансамбль.

Привыкнуть к метаморфозам Уилсона не удается до самого конца. Скажем, если Золотая рыбка и царевна Лебедь (обе роли исполняет Елена Николаева) остаются прекрасными неземными существами, то князь Гвидон, который у Пушкина, между прочим, значится как «славный и могучий богатырь» — андрогинный юноша в исполнении Олега Савцова. Тридцать три богатыря предстают вереницей картонных человечков, выстроенных по росту, — так что последний почти сольется с полом. За седой бородой царя Дадона обнаруживается девица (роль попеременно исполняют Дарья Мороз и Марианна Шульц). А вот шатер Шамаханской царицы (снова Сэсэг Хапсасова), скорее, напоминает салонный будуар с атласным пуфом и обильными драпировками. 

Единственный персонаж, который за время спектакля становится родным, — это Рассказчик. Конечно — Пушкин, но еще — клоун, балаганный Петрушка. Евгений Миронов, порхающий из сказки в сказку, демонстрирует чудеса своей пластической природы. В какой-то момент он поменяет рыжий парик на белый, чтобы с чарующей легкостью перевоплотиться из паяца в старика Дроссельмейера и прочитать нам грустную сказку о Медведихе. В череде невообразимых перевоплощений она становится лирической интерлюдией, где даже Боб Уилсон не мудрствует лукаво...