Олег Табаков, новый художественный руководитель МХАТа имени А. П. Чехова, решил поразить если не качеством, то уж точно — количеством премьер: „Чайка”, которую сыграли в конце октября, — четвертая по счету с начала сезона. Теперь — до начала января точно — публике дана передышка, а с начала следующего года обещано еще по меньшей мере две, а то и три до конца сезона. Два спектакля уже репетируют Светлана Врагова и Владимир Петров, третий — в процессе запуска.

На афише „Чайки” постановщиком значится Олег Ефремов, и нигде не специально не сказано, что это — капитальное возобновление, но простое сличение исполнителей заставляет отнестись к этому спектаклю именно как к премьере: все главные, да и почти все прочие роли играют в „Чайке” „новички”, которых вводил в спектакль и в курс дела режиссер Николай Скорик, работавший с Олегом Николаевичем, если можно так сказать, на вторых ролях. При жизни Ефремова — и над „Тремя сестрами”, после смерти — именно он выпускал последнюю, „недопоставленную” его работу — „Сирано де Бержерак”.

„Чайкой” новый худрук в очередной раз отдает дань памяти и долг памяти своему учителю: до того довели до премьеры уже упомянутую драму Эдмона Ростана, позже, уже в начале этого сезона исполнили волю Ефремова, когда Адольф Шапиро поставил „Кабалу святош” с Табаковым в роли Мольера. „Чайка” на этом мемориально-театральном пути — третья и, пожалуй, наиболее удачная попытка.

Радикальное же обновление состава как будто бы освящено волей самого Ефремова, который весьма вольно смешивал составы и в разные годы в „Чайке”, которую он поставил в 80-м, успели поиграть очень многие. На фотографии, опубликованной в программке, на репетиции рядом с Ефремовым за столом — Екатерина Васильева (Маша), Татьяна Лаврова (Аркадина), Владимир Кашпур (Шамраев), Ия Саввина (Полина Андреевна), Андрей Попов (Сорин). С годами премьерный состав, где было место, кажется, одним народным артистам СССР и РСФСР (Треплева играл Андрей Мягков), поредел, но спектакль не сходил со сцены. С одной стороны, наверное, и потому, что „Чайка”, которая стала эмблемой театра, давно уже стала и его судьбой. С другой, — оснований для расставаний и не было, поскольку Ефремов умел находить исполнителей, который каждый раз вдыхали в спектакль другую, новую жизнь и весь спектакль заставляли дышать иначе. Великим, не понятым и одновременно не проявленным называли другую ефремовскую „Чайку” — 70-го года, поставленную в „Современнике”, так сказать, на прощанье. Великим спектаклем много лет спустя назовут его „Три сестры”, которым он простился со МХАТом, — и уже на премьере итоговость этой работы была замечена и прочитала всеми.

„Чайка”, которую Олег Ефремов поставил через десять лет после первого обращения к пьесе, в еще неразделенном МХАТе, таких лестных эпитетов не удостоилась. И вместе с тем оценили трагическое исполнение: постановщик всем сочувствовал и одновременно не подыгрывал никому, все были правы и потому такой неизбежной становилась трагическая развязка. Он сам как будто всех понял, всех простил и тем избавил себя от необходимости быть пристрастным. Медленно поднимались занавеси-сети, придуманные Валерием Левенталем, замедляя и без того мерное течение почти четырехчасового действия; туда-сюда разъезжали беседка и „цитаты” из усадебных интерьеров, давая то почти кинематографически резкие крупные планы, то — теряющиеся в удалении картины почти театра теней. И даже появление Треплева — Михаила Ефремова — шумного, издерганного подростка, измученного соседством с великой и знаменитой родительницей, готового, кажется, за правду идти до конца, — мало что изменило в общей, раз и навсегда запущенной и равнодушной логике жизни. Он играл замечательно, но правда его Треплева по-прежнему сталкивалась с десятком других, таких же правильных и по-своему справедливых правд.

Опасения, посещавшие по пути на новую „Чайку”, понятны. Вспомнилась даже сцена из четвертого акта пьесы, когда Шамраев обращаясь к Тригорину, говорит: „А у нас, Борис Алексеевич, осталась ваша вещь”. И с этими словами предъявляет чучело, заказанное из когда-то подстреленной Треплевым чайки. Тригорин не помнит. Не помнит! А ведь Шамраев так старался угодить.

Премьера „Чайки” располагает к осторожному оптимизму в части, касающейся дальнейшей жизни спектакля. Но утверждает и радует прежде всего в том, что касается прочности построенной Олегом Ефремовым театральной конструкции. Ефремовской интонации не мешает звучать даже отсутствие, казалось бы, несущих: Нина в исполнении актрисы Театра под руководством Олега Табакова Марины Салаковой вызывает одно недоумение, несоответствие роли, думается, должно было броситься в глаза еще при распределении. Евгений Миронов в роли Треплева добавляет множество собственных „идей”, расцвечивая роль и чуть ли не каждую реплику своими знакомыми, всегда подробными, все объясняющими и расставляющими по полочкам жестами, где горизонт обозначен рукой, проведенной от края до края, а муки мученические — руками же, то ли сдавливающими голову с двух сторон, то ли, наоборот, спасающими от взрыва изнутри. Пожалуй, для МХАТа имени Чехова хорошим приобретением может стать еще один актер „Табакерки” Михаил Хомяков, которого пригласили на роль Тригорина. Но — на будущее, поскольку пока что он теряется на большой мхатовской сцене и голос его не всегда слышен даже в первых рядах партера.

Как и в „Трех сестрах” несколько лет назад, лучшее и ефремовское, то есть глубокое и печальное чувство в этом спектакле — в не главных, второстепенных, на первый взгляд, героях. Маша в исполнении Евгении Добровольской, Дорн — Владлен Давыдов, Сорин — Вячеслав Невинный… Пока на авансцене Ирина Мирошниченко замечательно и смешно „отыгрывает” комические краски провинциальной актрисы Аркадиной, они, которые не ведут тему, а чаще — поддерживают диалог, участвуют в разговоре, не спрашивают, а отвечают, — играют и чище, и точнее. По Чехову и Ефремову.