Евгений Марчелли не нуждается в представлении. Он в разное время руководил театрами в Омске, Калининграде, Совестске, Ярославле, ставил в Театре им. Вахтангова, Театре Наций. Его спектакли были номинантами и лауреатами одной из самых престижных театральных премий «Золотая Маска». Год назад ему пришлось уйти из Волковского театра в свободное плавание. О том, как жить на свободе, и о премьерах в двух московских театрах он рассказал нашему изданию.

В прошлом сезоне вы ушли из ярославского Театра имени Волкова. Эта ситуация стала для вас своеобразным переходом на новый уровень или просто накопилась какая-то энергия, которая требовала выхода? 

Уход из Волковского театра стал для меня неожиданностью. Я так устроен, что куда бы я ни приезжал, меня не удовлетворяет ощущение временности. Я всегда себя настраиваю на то, что это навсегда, что именно это и станет местом моей жизни, при чем неважно, как сложится на самом деле – пробуду я там три месяца или 10 лет. Значит, потом переедем в другое место, и уже там останемся навсегда. И Ярославль я тоже рассматривал только как постоянное место жительства, тем более там все хорошо складывалось и с городом, и с театром. Конечно, в театре не может быть все всегда гладко – это большой организм, где время от времени возникают конфликты, проблемы, какие-то нюансы, которые требуют урегулирования, как в любом коллективе. Но в основном меня все устраивало. И вдруг в одночасье случился обвал. Но, наверное, так должно было случиться, как будто что-то свыше толкнуло меня. Я это только сейчас начал понимать. Дело в том, что в Ярославле я начал успокаиваться. Я провел там 10 лет, если считать с того момента, как я поставил спектакль как приглашенный режиссер. Видимо, мне стало так комфортно и приятно, что я расслабился, уже никому ничего не надо доказывать, и ты как будто засыпаешь. Это довольно приятное ощущение покоя, уюта, когда не надо напрягаться, а можно просто получать удовольствие. И сейчас я думаю, что это какая-то сила свыше просто внедрилась в мою жизнь, и подтолкнула меня, потому что так жить нельзя, человека постоянно должно «штырить». И хотя я понимал, что это правильно, но почти год испытывал дискомфорт. До сих пор по ночам я иногда спорю с оппонентами, доказываю, что все случилось не так, как надо. Для меня это новый период, я впервые за 35 с половиной лет остался без театра. С тех пор, как я выпустился, я постоянно руководил театрами, и вдруг остался вне этой территории – руководства театром. Я, возможно, не хотел себе признаваться, но в последнее время меня это стало тяготить – помимо творческих задач приходилось решать организационные вопросы, думать что и на кого ставить, кого приглашать для постановки, выстраивать отношения с артистами… и вдруг – свобода.

И как оно на свободе?

Сначала это дико пугает, ты понимаешь, что какая-то стабильность уходит из твоей жизни. Не будет зарплаты, которую ты получал ежемесячно 8 числа, и ты точно знал, что сможешь поправить финансовую ситуацию. Теперь так не будет – только договора, которые раньше были приятным бонусом. Но сейчас я стал засыпать и просыпаться счастливым – меня больше не мучают вопросы как занять артиста, как все распределить.

Предложения появились практически сразу – от театров, от городов. Я даже нашел в себе силы от чего-то отказаться, потому что хотелось просто отдохнуть. Впервые за много лет я так плотно работаю в Москве – если выстроить все планы с московскими театрами, то я обеспечен работой на ближайшие года три-четыре. Раньше я, что называется, в Москву «ездил на войну», и раненый измученный возвращался домой, долго зализывал раны, а теперь это стало территорией моей жизни и невольно главным местом моего пребывания. Я постепенно начинаю соединять себя с Москвой и понимать, что это не так страшно. Это все тот же театр, я не перешел в другую профессию. Поэтому я не волнуюсь, что останусь без работы, пока только пытаюсь скорректировать планы. Работа продолжается, но она превратилась только в постановку спектаклей без организации работы театра. И таким образом я оказался свободным к творчеству.

Осенью в одном из интервью вы рассказывали о грядущих постановках в четырех московских театрах. Но тут снова вмешались высшие силы, и выпустить на зрителя удалось только «Шутников» в Сатириконе, как я понимаю.

Если говорить о московских театрах, то да. В декабре я выпустил «Шутников», а 14 января начались репетиции в Театре Наций «Страстей по Фоме» по повести «Село Степанчиково и его обитатели» Достоевского. Мы планировали сыграть премьеру 26 марта, но успели только показать готовый спектакль Евгению Миронову. Это было 22 числа, и в этот же день нам объявили о карантине, так что практически готовая работа отложилась.

Правда, в январе я еще успел съездить в Советск и быстро сделать там спектакль «Цианистый калий с молоком и без». Это не полноценная постановка, а перенос той, что шла в Волковском театре.

С Театром Наций вы сотрудничаете во второй раз. И оба раза ставите спектакль на определенного артиста. В 2014 это была «Гроза-Гроза» с Пересильд, в этом – «Страсти по Фоме» с Авангардом Леонтьевым.

В обоих случаях это была договоренность с Мироновым, что мы ищем материал именно на этих актеров.

Про «Грозу» вы говорили, что это не самая хорошая пьеса Островского…

Не самая простая и не самая хорошая, наверно. Не одна из тех, которые тебе нравятся. Со школьных лет она набила оскомину, слишком навязчиво нам ее преподносили в школе. 

Почему эта навязчивая школьная история возникает в Театре Наций? Чем она увлекла вас?

Меня увлекла история. Когда я присмотрелся к ней, сознательно отодвинув всю идеологию, проблемы несвободы человека, прочитал ее как историю любви. Любви, которая вдруг настигает замужнюю женщину, у которой вроде все в порядке, и вдруг как удар молнии. И жизнь разлетается вдребезги. Любовь, мне кажется, всегда вдребезги, по крайней мере, в фантазийном мире театра. В жизни еще можно найти какой-то компромисс, но в искусстве он невозможен. С этой точки зрения «Ромео и Джульетта» – идеальная история любви. Поэтому «Гроза» мне увиделась, как история любви, которая пронзает, и ты не можешь ничего объяснить, ничего сделать с собой, и все вокруг начинает разрушаться. 

«Село Степанчиково» было предложением Миронова?

Он мне сразу сказал – ищем текст на Авангарда Николаевича, и мне хочется предложить тебе одно название, которое тебе может показаться странным. «Село Степанчиково» – вещь тоже очень заданная, и поэтому подходить к ней я начал очень аккуратно.

Похожая ситуация у меня и с Театром «Сатирикон», мы ведем переговоры с Райкиным, и одно из названий – «Дядюшкин сон». Но оно в меня попало, и я пробую подойти к нему не с известных позиций. Но пока это не оформилось, если можно так сказать. Если я пойму, как это сделать иначе, – обязательно возьмусь.

И предложение Миронова тоже показалось однозначным, поэтому я осторожно подходил к нему, аккуратно погружался и вдруг нашел свою историю – про внутреннее ощущение борьбы. Почему я так рабски закрепощен тем, что вокруг меня: культурой, авторитетами. Почему всю жизнь живу в каком-то компромиссе с глупостью и идиотизмом. Мне кажется, полковник в этой истории живет несвободно, он подчиняется такому явлению, которое называется «Фома Опискин», который, по сути, нормальный человек. Он не слишком разумный и четкий игрок, не суперманипулятор, но в нем есть нечто, что почти магнетически тебя ему подчиняет.

Это ведь странно, что такой, мягко говоря, не самый умный человек, все время бывший приживалом, вдруг так «взлетел»… Напоминает историю Тартюфа, с некоторой поправкой на «русскость»…

Он совсем не похож на Тартюфа, между ними есть разница… да, именно с поправкой на «русскость»… Все-таки Тартюф не получал того садистического удовольствия, издеваясь над окружающими. Он играет и в этом реализуется. А этот получает какое-то садистическое удовольствие в унижении людей. Собственно, тут есть один человек, над которым он куражится, – это полковник. Я и инсценировку сам написал, тоже в первый раз, кстати. Для меня главным стало противостояние полковника и Фомы. Остальные персонажи – своеобразный фон для этой «битвы», на котором происходит встреча человека культурного, интеллигентного, нежного, аккуратного, тонкого, влюбленного – действительно, человека с идиотом, дебилом, тварью, садистом, которому он подчиняется. И, задавая массу вопросов, я нашел для себя историю о чем-то очень личном. А почему я подчиняюсь, часто невольно, большой глупости, принимаю огромное количество нелепостей, несправедливостей несуразностей, почему я хаму не могу сказать, что он – хам и так далее. Для меня Фома в какой-то момент перестал быть только садистом, идиотом и тварью, и возникла другая история. Это такая странная история – я боюсь сказать любви — не любви, нет. Это странная встреча с жизнью, которая к тебе очень несправедлива. И Фома для полковника и есть эта самая жизнь, которой ты радостно подчиняешься и принимаешь ее, и не можешь ей противостоять…

Поэтому когда Фома лезет во все интимные моменты жизни, все считают это отчасти каким-то проявлением высших сил?

Полковник пытается сопротивляться, а потом вдруг легко уступает в самом главном. Он уже готов выгнать его из дома, а спустя несколько минут называет его «Ваше Превосходительство» и сгибается по его требованию, и делает это искренне. Егор Ильич похож на царя Федора, который в какой-то момент взрывался и начинал принимать резкие решения, а потом успокаивался и шел на компромиссы. И его гнева хватает ровно на 5 минут, и ему в это время нужно успеть все сделать — он выкидывает Фому в окно, орет, чтобы духу его тут не было, а через пять минут все проходит и он снова зовет его. Это история человека, очень трудно контачащего с жизнью, человека, который принимает жизнь таким странным образом и ничего не может с этим поделать. И вот живет себе, и счастлив.

Авангард Леонтьев для вас был 100% попаданием в персонажа. Почему?

Ну, во-первых, это талантливый артист. Мне всегда очень интересна встреча с такими личностями. Работа с Райкиным меня просто окрыляла, хотя я и боялся ее. Райкин очень заданный артист. Встреча с таким артистом – всегда подарок для режиссера, но может стать и наказанием, если ты не доказал свое право на работу с таким артистом. Режиссеру обязательно нужно доказать свою состоятельность на первом этапе работы, ты все время должен доказывать, что твой диплом неслучаен. Диплом это только допуск в профессию, потом надо постоянно доказывать, что ты в ней неслучайно. Но когда артист тебе поверил и перестал бояться, что ты его не туда заведешь, вот тогда начинается контакт фантастический. И поэтому встреча с талантливым артистом – это всегда надежда на какое-то очень радостное времяпровождение. И одним из таких артистов для меня является Авангард Николаевич. Он любопытнейший типаж. Полная противоположность энергетическому и волевому Райкину. Он немного странный, и мне кажется, что он рожден для этой роли. Мое представление об этом персонаже идеально совпадает с типажом, которым является Леонтьев. Такой странный, негероический, немного причудаковатый, как будто немного недоделанный и в этом его удивительная манкость, и человеческая трогательность. И при этом у него очень сильный характер, он может быть и садистом, и гадом, и при этом у него есть удивительная незащищенность. Детская трогательность и незащищенность, которые мне очень нужны в этой роли.

Вы в первый раз беретесь за Достоевского. Как вам кажется, почему он возникает именно сейчас в вашей жизни?

Мне кажется, что это случайно. Хотя оно, конечно, не так. Я никогда не думал про Достоевского, он для меня немного тяжелый автор. Я бы его с удовольствием взял в работу, если бы была пьеса, а с прозой я никогда не работал. Первый вариант сценария написала Ярослава Пулинович, и мне ее версия нравилась, мы долго обсуждали замысел, я предлагал ей идеи, которые хотелось ввести. Она написала замечательную инсценировку, я даже начал работать с ней. И вдруг увидел совсем иную тему. Я извинился перед ней и сказал Евгению Миронову, что хочу написать свой вариант, и он поддержал меня. Я принес готовый текст,  мне кажется, он его не особо читал и увидел что получилось только на прогоне. Я думаю, что его расстроило увиденное – ведь в спектакле занято много прекрасных, в том числе и медийных актеров, но почти все они являются фоном для двух человек, а часто даже для одного, находящегося в постоянном конфликте с собой.

Как собиралась эта актерская компания?

Легко. Поскольку Театр Наций не обладает своей труппой, то команду я набирал сам, у меня есть удивительная возможность не быть никому должным. Я приглашал тех, с кем давно хотел поработать, с кем мне интересно было бы отправиться в это путешествие. Каждая репетиция это путешествие в неизвестное. Мы садимся на корабль и отчаливаем. И у тебя одна надежда, чтобы в этом плавании мы не перерезали друг другу горло. А уж если мы дойдем куда-то, если мы найдем берега и доплывем, то вспоминать этот процесс плавания будем с удовольствием.

Путешествие в мир Достоевского тяжелое?

Путешествие всегда тяжелое. Достоевский представлялся неподъемным для меня автором. Но оказалось что это очень простая человеческая речь, трудная, но очень простая. И какая-то мне очень понятная ситуация – не на уровне ума, а на уровне подсознательного ощущения материала. Поэтому поиск адекватного сценического выражения оказался для меня не насмерть выматывающим.

В Театре Ермоловой у вас тоже путешествие, но уже в знакомый материал.

Знакомый, при чем, не по первому разу. Я понял, что возвращаюсь к «Дачникам» каждые 10 лет. И всегда у меня начинается переосмысление материала. Весь интерес в этой работе для меня заключается в том, чтобы попробовать рассказать эту историю от меня нынешнего, с другой интонацией. Хотя это тоже, по сути, предложение театра. Я начинал репетировать эту пьесу еще в МХТ. Мне ее предложил Табаков. То есть он предложил мне поставить то, что я хочу, спросил, какой спектакль из тех, что я ставил, я могу назвать наиболее удачным. И я назвал этот. Он одобрил с условием, что я найду новое решение для него. Я сделал распределение, началась работа, был сдан макет спектакля. Мы начали репетировать, но Олег Павлович заболел, и мы вынуждены были работу остановить – Марина Зудина, игравшая главную роль, все время проводила в больнице. А потом премьеру отложили до выздоровления, в после совсем закрыли постановку. И тут же мне Олег Меньшиков предлагает: «А давай у нас». Я уже настроился настроился на эту работу, потому сразу согласился.

Что вы сейчас нашли в «Дачниках» для себя?

Это совсем другая история. Первый раз она для меня была саркастическая, как у Горького. Такая иронически отстроенная издевка над человеком. Сейчас меня перестала интересовать борьба идеологий, философий, революций, это история встречи мужчины и женщины. Момент пересечения в космосе двух параллельных миров, которые никогда не должны были пересечься, но по каким-то неведомым нам путям вдруг сошлись в одной точке. И этот момент встречи становится главным – он может принести любовь, радость, боль, ужас кошмар, он несет в себе мощный энергетический заряд.

Вот про эту самую встречу на этой территории дачи, которая находится как бы вне жизни. И о том, как человек трагически не умеет жить. Ему эта встреча подарена богом, но он ее успевает превратить в удивительно пошлую комедию.

Мне кажется, что вся серьезная мировая литература задает этот главный вопрос: почему человек так трагически не умеет жить. Почему человек может этот подарок, который называется жизнь, превратить в ад при жизни, при том, что жизнь так коротка.