Худрук "Театра Наций" рассказал о проблемах современного мира, формировании репертуара в театре и важности закона "О культуре"

 В "Театре Наций" к премьере готовится новый спектакль, "Иранская конференция" по пьесе Ивана Вырыпаева в постановке Виктора Рыжакова. Создателям удалось пригласить в проект звёздный состав - худрука театра Евгения Миронова, а также Игоря Верника, Чулпан Хаматову, Авангарда Леонтьева, Ингеборгу Дапкунайте, Вениамина Смехова и других артистов.

По сюжету пьесы в Копенгагене открывается симпозиум по вопросам Ближнего Востока, но в итоге научная дискуссия переходит в рассуждение на темы смысла жизни, Бога, свободы, гуманизма и любви.

Накануне премьерного блока спектаклей (9-12 апреля) Евгений Миронов дал интервью корреспонденту "Интерфакса" Анне Нехаевой и рассказал о проблемах современного мира, формировании репертуара в театре и важности закона "О культуре".

- Расскажите, пожалуйста, про спектакль "Иранская конференция", который будет представлен в "Театре Наций".

- Пьесу принес к нам в театр режиссер Виктор Рыжаков, которому Иван Вырыпаев доверил постановки всех своих пьес в России. Она на меня произвела серьезное впечатление, как очень откровенный, резкий, правдивый текст. Причем даже не то что не похожий, а удивительный для Вырыпаева. В пьесе 10 персонажей, абсолютно разных профессий, разного социального статуса. Ярко показано, как люди относятся к иранской проблеме, проблеме востока и запада. При этом, сегодня мы все находимся на Земле в одинаковом состоянии. Потому что то, что случилось в Новой Зеландии (теракт, произошедший в Крайстчерче в середине марта - ИФ), ставит нас в абсолютно одинаковое положение. Больше нет рая на земле. Мы не знаем, как нам жить. Мы, я сейчас говорю про европейцев, исповедуя какие-то очень важные для нас, основополагающие принципы свободы человека, прав человека, пришли к абсолютному фиаско.

Мы ставим во главе угла комфорт, именно по этой причине нам не хочется слышать новости, как где-нибудь в Пакистане избивают камнями христианского вероисповедания девушку. Нам это неприятно, потому что это некомфортно.

И как раз пьеса представляет собой серьезный разговор на тему - ребята, что нам делать дальше, мы все в одной лодке, которая тонет, и причем уже очень быстро. За пять лет мир очень поменялся.

- А как подбиралась актерская команда?

- Согласились, кроме одного артиста, все, к кому мы обращались. Потому что всех пьеса задела за живое. Просто по-человечески, как манифест, как высказывание. Могу сказать - там представлены действительно абсолютно разные точки зрения. Когда я читаю пьесу, я согласен с этим высказыванием - ну конечно же, он прав. Далее я читаю следующий монолог - да нет, вот же где она, истина. Это, конечно, талант автора.

Пьеса состоит из монологов, персонажи практически не пересекаются кроме, может быть, пары сцен. Я и мои коллеги решили войти в такую необычную работу. Я называю этот спектакль все-таки акцией.

- Кого вы играете в постановке и как готовились к роли? Изучали какие-то документы?

- Тут готовиться специально мне не пришлось, мой герой, священник, отец Августин - не обычный представитель католицизма. Он для меня немножко белая ворона, он ни с теми, ни с другими, и именно этим-то интересен. У него скандальная репутация, потому что он ведет себя так, как считает нужным. А это означает, что ты кому-то можешь не понравиться. Поэтому его отлучили и выгнали из прихода, где он запретил панк-группе выступать в защиту Pussy Riot. Он посчитал, что это не то место. В храм люди приходят не для этого - всему свое место.

У него рецептов, как быть, нет, но есть попытка вернуть нас на круги своя, к истокам.

Потому что, зайдя так далеко, как сегодня зашло цивилизованное общество, исповедуя только права человека, мы стали горячее называть холодным, зеленое синим и так далее. Отсюда возникает торжество непрофессионалов, которые хотят менять мир. В этом я с ним абсолютно согласен. Это главная проблема. И для меня тоже.

- Вам близок или понятен этот герой?

- Честно говоря, я где-то был с ним не согласен, когда я репетировал. Возможно, это связано с моим личным отношением к сегодняшним лозунгам некоторых деятелей культуры в нашей стране. Такая оголтелая защита традиций, даже не понимая традиции. Они защищают не традиции, а просто музей, мертвый музей.

Так вот я за другую традицию, за которую мой отец Августин. За живую, настоящую. Изучив суть традиции, смысл ее, поняв, погрузившись, ты можешь ее реформировать.

Это очень творческое отношение. Я учился в школе-студии МХАТ. Это традиция, ниточка, веревочка, и тянется она, естественно, от стариков, а дальше были Топорков, а Топорков учил Табакова, меня учил Табаков. Но я в какой-то момент понял, что просто задыхаюсь, мне нужен Някрошюс, мне нужен Валерий Фокин. Это были другие способы существования артистов, с минимумом выразительных средств. Если бы я на это не пошел, был бы другим человеком. Не артистом даже, а человеком. Это все формирует личность. Иными словами, я, отходя от традиций, изучив и уважая их, могу легко идти к Роберту Уилсону. Мало того, я сейчас могу с ним спорить, с гением. Наглец Миронов. Потому что мне хочется оживить форму, которую мне предлагают.

- Возвращаясь к спектаклю. На ваш взгляд, чем он заинтересует публику? Особенно московскую, у которой много возможностей куда пойти, что посмотреть. Почему необходимо обратить внимание на "Иранскую конференцию"?

- Мы это делаем для себя. У нас акция. У нас все артисты - личности. Они все хотят высказаться. Будет это кому-то интересно - прекрасно.

На самом деле я лукавлю. Потому что такого количества звезд ни в одном спектакле, ни в одном театре в Москве нет. Вот вам и ответ. Этот ход может абсолютно не сработать, если это не будет честно. Но если это будет честно...

Главное в том, что в пьесе говорится. Там очень серьезный анализ сегодняшней ситуации в мире. Она, как я сказал, за пять лет изменила человечество. Мы должны остановиться, подумать, что нам делать дальше. Был один ход - менять под себя, менять только под себя, в том числе Восток. Потому что есть же идеал - демократия.

Но сейчас Вырыпаев, надо отдать ему должное, живя в Европе и прославляя западные ценности, вдруг начал так сказать расщеплять ситуацию на атомы. И все расцепилось.

- Вы сейчас говорите про пьесу или реальное положение дел в мире?

- Я был поражен потоком сумасшествия, потоком лжи. Обрушившиеся на крупных художников. Сейчас сумасшествие с Майклом Джексоном. Страшная тема, ничего не говорю, не иронизирую, но я не могу видеть этих 35-летних дядек, как жертв. Представляю, сколько они заработали. И они, и режиссер этой картины (документальный фильм "Покидая Неверленд", два героя которого утверждают, что, будучи детьми, подверглись сексуальному насилию со стороны певца Майкла Джексона - ИФ).

Как говорит мой герой в пьесе, всему свое место, всему свое время. Если это так - где вы были, ребята, и где были все эти женщины? Несчастные, наверняка, я ничего не хочу сказать. Они претерпели, они за это роли получали наверняка. Что это за сумасшествие такое? Вот на этой фальши, оказывается, зиждилось очень многое. И это все к чертовой матери, ребята, развалится у вас. Потому что под себя, вот под эти законы вы выстраивали все, остальной мир.

Комфорт - вот для них бог. Комфорт - это чтобы утром был кофе, было удобно, чтобы была газета, приятные новости. Все неприятные - надо их сделать приятными. Вот такая позиция была.

- Когда фильм про Майкла Джексона вышел, у нас с коллегами были полярные мнения. Была версия, что пострадавшие, если они таковые, не могли высказываться раньше, потому что ситуация и статус-кво были другими. Мир меняется, как вы говорили. Пять лет назад никто не мог представить, что женщины могут так в открытую обвинять человека.

- Я говорю про то, что это становится в какой-то момент необратимым, и мы становимся теми же самыми палачами, которыми они называют тех людей, которые их изнасиловали. Это до суда – и просто лес рубят, щепки летят, и остановить это невозможно.

Я недавно в Риге разговаривал с Михаилом Барышниковым, который сказал: "Я жду каждый день, что сейчас начнется против меня кампания". Я говорю: "Миша, да ты что?" Он говорит: "Да просто сейчас такая мода". Но вы можете себе это представить? Это что такое – в головах или что это такое? Если есть прецедент – эта ложь, фальшь – все рассыплется.

- Спектакль "Иранская конференция" дает ответы на вопросы: куда нам двигаться, что делать? Или каждый зритель должен для себя сам решить, осознать, сделать выводы?

- Там есть один ответ: когда люди находятся в одной лодке и в ней огромная дыра – надо спастись. Поэтому надо объединиться, услышать другую сторону и срочно вычерпывать эту воду, догрести до берега надо. Сейчас такая ситуация. Говорить надо, в любом случае. Когда высказываешься, может какая-то истина родиться.

- Говоря про "Театр наций" - как происходит формирование репертуара? По какому принципу отбираете постановки, и считаете ли, что нужно заниматься образованием публики?

- Приведу в пример этот сезон. У нас возникла идея о постановке российского мюзикла. Я люблю мюзиклы, сам играл в "Бумбараше" 19 лет. В студенческой поездке в школу Джулиард, когда в Нью-Йорке мы ходили по Бродвею и смотрели все эти Crosslines, Cats, Black & White, я поражался как это сделано. Но после того, как я увидел, как это делается у нас, появилась мечта сделать хороший, качественный мюзикл именно в драматическом театре.

Еще раз говорю: Володя Машков ставил "Бумбараш" – там были актерски сложные задачи, мне было это интересно, не формально. Поэтому в "Театре Наций" изначально мы решили: это будет прекрасная тема, которая тоже всегда актуальна – свободы, выбора и цены за эту свободу, которую готов платить молодой человек. И плюс – все это молодое поколение, которое я вообще не знаю: был кастинг в 2,5 тысячи человек.

Дальше возник спектакль Рыжакова.

- И еще в театре заявлена постановка по Чехову.

- Да, дальше мы опять с Чеховым сталкиваемся. Поскольку мы начали этот разговор со "Шведской спички", затем был "Иванов", а теперь "Дядя Ваня". Ставит Стефан Брауншвейг – мы давно хотели поработать вместе, он худрук "Одеона", и он сам предложил "Дядю Ваню".

Дальше продолжаем работу с Робером Лепажем. Поскольку я один имел счастье и удовольствие работать с ним в спектакле "Гамлет | Коллаж", моей мечтой было, чтобы он поставил такое произведение, где бы участвовали многие актеры.

После будет Андрей Могучий – один из лучших, наверное, сегодняшних режиссеров. Конечно же, важно иметь его в репертуаре. Он берет за основу постановки рассказ Романа Михайлова. Могучего зацепила тема, а поскольку он большой режиссер, то сказал: "В этом маленьком рассказе – все обо всем".

Нам важны, скорее, имена, потому что они сегодня генерируют не только идею, но и энергию. Настоящий художник глубоко показывает любой материал. Мне важно, что есть и Могучий, и Уилсон, и Брауншвейг.

- Вам, как актеру, сложно заниматься театральным менеджментом, планированием репертуара? Ведь это не совсем то, к чему вы готовились в школе, обучаясь актерскому мастерству. Насколько это вообще вам близко?

- Мне вообще это было не близко. Я интроверт, потому что всю жизнь как монах-схимник занимался ролями. Я даже на съемочной площадке не выхожу из вагончика, я выхожу сразу в кадр: "Стоп, снято" – и я опять ухожу. Все эти анекдоты, истории на площадке – я вообще этого не понимаю, терпеть это не могу, потому что это как-то распыляет. Я должен быть в процессе.

Я, конечно же, публичный человек и вокруг меня коллектив, который мне доверяет, верит. Мы все – команда единомышленников. С Романом Должанским мы обсуждаем и выстраиваем художественную стратегию Театра, а Мария Ревякина отвечает за техническое воплощение наших идей, - без их высокого профессионализма и творческого отношения к делу такие амбициозные планы вряд ли бы состоялись.

Я не знаю, как называть стиль такой работы, которая у нас возникает: с одной стороны – это не демократия, но и не тоталитаризм. Грубо говоря: последняя точка всегда за мной, но все знают, что я выслушиваю мнение каждого, и могу изменить свою точку зрения.

Для меня это важно, потому что часто артисты ощущают страх, а творчество не может развиваться, когда есть начальник и его боятся. Сила должна быть, безусловно. Сила должна ощущаться: если решения принимаются, за них человек несет ответственность. А вменяемость – это уважение. Значит, я уважаю мнение каждого, потому что для меня каждый - личность. Также, как и артисты в "Иранской конференции" – личности.

Но я привык уже к этому, мне это стало интересно, я стал получать удовольствие – новая открылась страница меня самого, новое качество. Я очень многому научился. Например, если что-то случается, считать до 100: иногда до 10, а иногда до 100 – чтобы не заорать, и чтобы не ударить.

- У вас в театре значительная часть постановок либо масштабная, либо дорогостоящая. Как обстоят дела со спонсорами? И в целом в театральной сфере насколько сейчас сложно найти спонсора на постановку? Получить стороннюю финансовую помощь, не только от государства?

- Все наши партнеры уже не просто партнеры, а друзья. По одной простой причине: они стали понимать, что такое театр, творчество, наши проекты.

Все наши проекты - создание нового контекста, новых смыслов. Мы делаем фестиваль в Тобольске совместно с компанией Сибур уже не один год, и это означает, что мы не просто гастролируем звездным составом, нет – это работа. Мы приезжаем, делаем с местным театром проект, который потом остается в репертуаре этого театра. Делаем и образовательную, и благотворительную программу.

Мы понимаем, что делаем,и нам это интересно. Наши постоянные партнёры Фонд Михаила Прохорова, Сбербанк, Сибур, Полюс, Breguet, они видят, в каких муках это рождается и ради чего. Результат, конечно, важен, и аплодисменты и то, что у нас заполняемость зала 100-процентная, и к нам невозможно попасть. Они это тоже очень хорошо оценивают, понимают.

Плюс состав зрителей, которые ходят к нам в театр – это тоже их клиенты во многом. Стало важным ходить в "Театр Наций". "А вы были на этой премьере?" – есть споры, разговоры.

- При этом публика, которая приходит в ваш театр, очень разная, это к вопросу о том, надо ли заниматься образованием аудитории.

- Раньше меня заботило то, что публика очень неоднородная у "Театра Наций", поскольку репертуар формируется не исходя из позиции одного главного режиссера.

Но у нас абсолютно разные режиссеры. Публика Могучева, Крымова и Диденко – это абсолютно разные люди. Меня это очень волновало. А сейчас я понял: хорошо.

У нас, честно говоря, есть еще одна функция, кроме того, что мы делаем разные вещи, в том числе и социальные проекты. Мы - объединяющие, потому что в нашем зале сидят министры, учителя, ученые, музыканты или студенты. И то, что они видят на сцене, - это касается каждого. И, мало того, это в них всех попадает.

Это касается и "Рассказов Шукшина" или последних "Стиляг". Казалось бы, коммерческий продукт? Но мы не можем относиться коммерчески, потому что мы старались делать очень добротно. Почему так дорого? Вот вы сейчас сказали, что "Театр наций" – всегда дорогие проекты. Они получаются дорогими, потому что я хочу, чтобы были хорошие музыка, аранжировка, костюмы, вокал. А это микрофоны, свет, декорации. "Нет денег, не надо строить" – есть такая поговорка. В то же время, это не означает, что мы делаем только дорогие спектакли. Но просто если это мюзикл – там много компонентов. Это для бедных родственников не получится.

- Как вы считаете, творческие люди со статусом должны доносить до власти информацию о проблемах, которые есть в сфере?

- Да. Стучаться, стучаться, стучаться. Я не сторонник такого: "нет, давайте сейчас мы обидимся, отвернемся, не будем общаться с властью". Во-первых, мы тоже не до конца понимаем объем сегодняшних проблем.

Слышат ли? Почти всегда слышат – я это знаю, я это чувствую. Может быть, они уже устали от нас, как от мухи: "ну, дайте им что-нибудь еще, дайте им закон о культуре, может, год помолчат". "Уже Год театра дали, дайте что-нибудь еще" – может быть, и так. Конечно же, мы далеки друг от друга, очень далеки. Чем мы занимаемся – для них просто смешно, нелепо. Вот "Иванова" я сегодня буду играть. Придет сюда представитель власти, чиновник и скажет: "А что он мучается? В чем проблема?" И он не поймет вообще. Но, тем не менее, Чехов про это писал.

- По вашему мнению, какие сейчас самые важные проблемы в сфере культуры?

- Есть целый клубок проблем. Они в большей степени могут разрешиться, когда будет принят закон о культуре – сейчас очень серьезные слушания идут и в Совете по культуре при президенте, и в Думе, там разные точки зрения. Но это важно. И я очень надеюсь, что это сдвинулось с места, потому что президент обратил внимание на то, что уже столько лет не может приняться закон, и культура должна быть выделена из сферы обслуживания.

Там целый комплекс вещей, которые, конечно же, надо менять. Когда-то в 90-х годах эти законы были в принципе неплохие, но уже столько времени прошло, что это невозможно стало, смешно, нелепо. И почему мы должны подделываться под законы, которые распространяются на фабрики, заводы, железную дорогу – непонятно. Доходит до полнейшего абсурда, практически, как в монологе Райкина – "сколько фуэте должна балерина сделать", и они ещё должны быть посчитаны и задокументированы.

- Вы сами сталкивались с негативными отголосками нынешнего законодательства в сфере культуры?

- К нам пришли не так давно, - мне показала Ревякина (Мария Ревякина, директор "Театра Наций" - ИФ) таблицы: сколько слов артист говорит в минуту. Они должны рассчитать все – я их понимаю, это же министерство финансов. Но вот до такого бреда доходит. А если я возьму паузу – у меня сейчас вдохновение - я возьму паузу: зал в это время замрет, а минута пройдет, и я не скажу 30 слов – меня оштрафуют. После этого должна уйти докладная наверх: Миронов молчал минуту.