В Новом пространстве Театра Наций стартовал проект «Слой», кураторы которого — театровед Оксана Ефременко и художник Анастасия Юдина — предложили режиссерам изучить фактуру времени через разные виды искусства. В этом смысле само слово «слой» можно интерпретировать как образ недавнего прошлого, на которое предлагается посмотреть сегодняшним взглядом — уже с дистанции. В этом сезоне предметом исследования стало кино: режиссеры на театральной почве изучают кинотексты и фильмы знаковых авторов. В марте вышла постановка Галины Зальцман, впереди премьера Артема Терехина, а открыл программу в конце февраля спектакль Максима Соколова «Мой брат умер» по последнему сценарию Алексея Балабанова, дописанному им за три дня до смерти.

В фойе второго этажа Нового Пространства расставлены стулья — проект междисциплинарный, и чтобы углубиться в тему, кураторы предложили сопровождать первые показы лекциями специалистов. Так, на премьере о параллелях современного театра и мира Балабанова рассказывали петербургские театроведы Алексей Исаев и Юлия Клейман. Помимо лекций в программу вечера также входит видеоинсталляция, а сам спектакль обозначен как «перфочтение сценария». Один из премьерных показов прошел в 65-й день рождения Балабанова, по этому случаю гостями стали коллеги и друзья режиссера, а спикерами на фоне монумента проекта «Слой» — художник и жена Балабанова Надежда Васильева, продюсер Сергей Сельянов и главный редактор журнала «Сеанс» и балабановед Василий Степанов.

Они вспоминали, как познакомились с режиссером и начали работать вместе. Васильева, например, рассказала, что во времена, когда снимали его ранние фильмы, было не найти ни ткани, ни красок, а вещи собирали по знакомым. А еще, что у Балабанова «все фильмы об этом — о человеке, который один… даже если у него есть брат». Надежда Васильева оказывается проводником в мир режиссера, и дальше — на видео, что транслируется в фойе после встречи, — мы бродим вместе с ней по коридорам санатория в Сестрорецке, в котором Балабанов написал свой последний сценарий.

Герой этого лаконичного текста Петя — один из выживших близнецов, четырехглазый и слепой. Лучше всего историю описывает его реплика, добавленная в перфочтение Соколовым: «У меня в голове мертвый брат, который все видит». Мертвый брат — Иван — выбирает брату живому и жену, и литературу, а в какой-то момент начинает полностью управлять его волей. В одной из частей видеоинсталляции Васильева рассказывает, откуда у Балабанова возникла история про четырехглазого мальчика: как-то в гостинице они случайно наткнулись на программу по телевизору, «…и вот пришла мать на передачу с сыном, и этого мальчика показывали, и у него четыре глаза. Леша застыл, его не оторвать было от телевизора. Дальше мы уехали, но этот мальчик с четырьмя глазами вырос в это».

В начале спектакля Соколов объединяет два документа: на стену проецируются кадры коттеджа, в котором умер Балабанов, и звучит голос из интервью с ним, где режиссер рассказывает о своем хулиганском детстве. Как подкладывал бомбочки в железные урны, делал рогатки и стрелял по воробьям — одного даже убил и похоронил, поставив крестик. Тема кладбища и гибели сопровождает весь спектакль, но не в бытовом ключе, а в надмирном — мерцающий образ, как в фильмах самого Балабанова.

Сценарий с таким заголовком неизбежно вступает в диалог с другими каноничными сюжетами — библейским про Каина и Авеля и балабановским же «Братом». В киносценарии звучит и цитируется Николай Лесков: по тексту разлиты отрывки из «Запечатленного ангела», в финале кусок из «Соборян». Максим Соколов тасует Лескова, в частности, «Соборянами» он не заканчивает, а начинает, только отрывок здесь другой — про Каина и Авеля: как один брат начинает повелевать другим, заползает в душу; какое нужно зрение, чтобы отличить добро от зла? Соколов берет из Лескова больше — в сценарии может быть несколько предложений, в спектакле же он часто звучит дальше, мощнее укутывая своим слогом и настроением.

Вслед за Балабановым авторы спектакля исследуют тему современного героя. С предельной бережностью, уважением к режиссеру и той самой временной дистанцией изучают, как сегодня звучит эта история. Текст со всеми эпизодическими персонажами разбит на четырех актеров: Илью Гененфельда (в состав с ним играет Сергей Волков), Григория Артеменко, Елизавету Мартинес Карденас и Анну Соколкову; у трех из них сразу по несколько ролей, между которыми они ловко переключаются. Пятым за границей сцены у пианино с открытой декой — композитор Николай Комягин, вокалист Shortparis. Формат перфочтения позволяет услышать чистый текст и внятно рассмотреть молодых артистов, каждый из которых может стать лицом нашего времени, — но надо ли…

Братья обнимают друг друга крепко, в единении, словно сиамские близнецы. Оставшийся живым брат Петр — Илья Гененфельд — устало равнодушен и тих, но собран, словно наэлектризован. Иван — Григорий Артеменко, умерший телом, но живущий в голове брата, — наоборот, горячечный и эмоциональный. Он говорит, улыбаясь теплой добротой, как блаженный, его голос вкрадчивой хрипотцой похож на голос балабановского актера Виктора Сухорукова. Отсылки к «Брату» будут возникать и дальше, но намного интереснее диалог, в который вступает спектакль с автором текста.

Петя тащит Ваню на себе — они идут по битому пластиковому льду, что ломко хрустит под ногами. В этом решении Анастасия Юдина отталкивалась, возможно, от ремарки сценария «по реке шел лед». Образ прозрачно-хрупкого, но при этом губительного — один из центральных в «Запечатленном ангеле» Лескова, где старообрядец пробирался к иконе над бурным ледоходом, рискуя сорваться и умереть. Актеры набирают в ладони осколки и бросают в стену во время выстрелов.

В привычном для Юдиной монументальном минимализме на сцене — длинная бетонная стена, смыкающаяся углом в центре, перед ним плита. Такая простая, казалось бы, конструкция, но при сложном свете создается иллюзия обратной перспективы. Свет — его Соколов делал сам — превращает Новое Пространство с его деревянной двускатной крышей в подобие храма. На щербатые серые стены изредка транслируется проекция, но никаких украшательств нет — аскетичность здесь особенно органична, это вообще очень чистый спектакль. Монументальность свойственна как сценографии Юдиной, так и режиссуре Соколова: актеры замирают скульптурно, в статичных молчаливых мизансценах они выстроены, как на иконе. И на этой иконе Иван, опираясь, как на трон, на могильную плиту, руководит и задает путь живому брату. Они были вместе, но один возвысился и приказал убить — юродивый обратился в дьявола.

В театральную работу встроена кинематографичность особого характера — режиссер добавляет документальное видео, снятое как специально для спектакля, так и архивное. В лирической сцене свидания Петра с девушкой под звучащую «Мою звезду» Вячеслава Бутусова на стену транслируются кадры с видом советской Костромы (Балабанов хотел снимать фильм в этом городе). Светлое и безмятежное настроение видео идет в контрапункт песне, рифмующейся со сценарием: «Лучи звезды меня не греют, она ведет меня на крайний север». Рядом с лирикой и боевик — в сценах убийства Иван рассудительно строг, он обыденно и холодно дает приказы брату: бей, забирай пистолет, передерни затвор.

Одиночество Петра в сцене прозрения подчеркнуто триединством его тени на стене. Что видит он, впервые открыв глаза, — что рядом нет никого. Но это уже не балабановский романтик-одиночка, а покинутый всеми убийца. Трансформация образа героя, совершившего насилие, как перекличка с тем же «Братом»: история менее удачная для персонажа с точки зрения тела и более удачная в плане жизни его души и последующего возможного раскаяния. В финале сценария Петр в тюрьме слушает отрывок из «Соборян». В перфочитке — финал другой: сидя у могильной плиты в окружении тел убитых, герой читает окончание «Очарованного странника», сцену в монастыре — про монаха, что в мирное время «войну пророчествовал» и все на нее собирался.

Песня Бутусова звучала ностальгически, а композитором перфочитки стал голос нашего времени — скорбный и честный. Комягин оставляет инструмент и забирается в пространство сцены отпеть эту мятежную душу. «Мы будем ранками, Христа огранками» — чистый звук поднимается к сводам Нового Пространства. Музыка здесь — тот самый мост через ледоход.