После премьеры в Авиньоне-2008 „Гамлет” Остермайера объехал мир — от Лондона и Афин до Сиднея и Тайбэя. Что в нем слышат бессчетные фестивали, Британский совет, телеканал АRTE, берлинские блогеры?

Думаю, продолжение длинной мысли театра Остермайера о мире и веке.

В 2004-м, когда 36-летний берлинец был арт-директором Авиньона, он обозначил тему „своего” фестиваля — „Бастион Европа”. Во дворе Папского дворца шел его „Войцек” — страшная, фотографически точная картина иммигрантской окраины „общества потребления” наших дней.

Остермайер говорил в Авиньоне-2004 об усталости „мира, в котором мы живем”, о медленно сгущающихся сумерках Европы. О нежелании принять это и о неизбежном стоицизме художника. Блиц-кадрами „усталого мира” были и его „Войцек”, и „гламурная” „Нора”, и „Строитель Сольнес”.

„Гамлет” — главная пьеса нашей цивилизации — продолжил ту же тему.

В Москве, перед спектаклем, режиссер говорил лаконично, но емко.

Томас Остермайер: В начале XIX века „Гамлета” часто называли „немецкой драмой”. Романтики видели в Гамлете немецкую нерешительность, неспособность страны, раздробленной тогда на множество княжеств, объединиться. Видели „немецкую неспособность стать частью целого”.

Но я думаю, что нерешительность Гамлета — не худшее его свойство. Потому что мы все знаем, что случилось с Германией, когда она утратила сомнения. И - никакой рефлексии! — решения принимались однозначно.

…Гамлет — гуманист и человек Ренессанса. Он отказался от средневекового канона мести. Но почему-то его гуманизм, его рефлексия ведут к резкому росту смертности на сцене: Полоний, Офелия, Лаэрт, Клавдий, Гертруда. На деле это одна из самых кровавых пьес Шекспира!

Мы играем „Гамлета” в новом переводе Мариуса фон Майенбурга, драматурга Schaubuhne. Сразу хочу сказать: да, фон Майенбург стал известен в 1990-х как очень яркий автор немецкой „новой драмы”. Но его „Гамлет” — не постмодернистский перевод! Там нет берлинского сленга. Нет пародии. Нет попытки сделать Шекспира актуальным, как политический фельетон.

Перевод фон Майенбурга просто выполнен прозой: так для зала не теряется правда смысла. Мы хотели, чтобы молодые зрители Schaubuehne (половина нашего зала обычно студенты) откликались на текст. Следовали за мыслью Гамлета. Немецкие критики писали, что спектаклю это удалось.

Так что сегодня будет вполне традиционный театральный вечер: спектакль, для которого очень важен текст.

…Когда я смотрел многих других „Гамлетов”, меня часто смущало одно и то же: я видел на сцене тщеславие режиссеров.

Потому что каждый из нас… и много поколений до нас… вкладывали в эту пьесу свой мятеж, свою тоску о неустроенном мире, свое личное „порвалась дней связующая нить”. Ведь Гамлет — воплощенная мечта интеллектуала этого мира! То, как сам интеллектуал видит себя: одинокий человек одет в черное. Он размышляет. Прячет или не прячет саркастическую улыбку. И ему никто не нужен на этом свете.

Но думаю, каждое поколение имеет того Гамлета, которого заслуживает. Гамлет Schaubuehne не так уж красив, не так благороден, не так романтичен. Иногда он кажется просто рыхлым избалованным мальчиком. Очень взрослым мальчиком, впрочем. Мальчиком с амбициями. Из небедной семьи.

Ну что ж, значит, такой у нас взгляд на жизнь. Мы старались быть честными. …Хотя, боюсь, в нашем Гамлете есть и мое тщеславие.

Мы все — часть сегодняшнего мира с его поп-декадансом. Гамлет видит, что он колесико этого мира, часть его механизма. Понимает, как мир манипулирует им. Насмехается, но встать вне игры не может. И лишь сознательно идя на смерть, освобождается от мира сего.

В спектакле Schaubuehne всего шесть актеров: окружение Гамлета, Ларса Айдингера, все время меняет маски. Так что Горацио и Гильденстерн здесь, в общем-то, одно и то же лицо. А Юдит Росмэр играет и Гертруду, и Офелию. Конечно, это осмысленный жест — ведь Гамлет видит в возлюбленной мать.

Брак Гертруды, опыт Гертруды, прагматизм и чувственность ее выбора отняли у принца веру в женщин как таковых. Он мстит Офелии за поступки матери. Переносит свою фрустрацию сына на женщин своего поколения.

…И Офелия гибнет. Хотя она — единственный человек в пьесе, который мог бы спасти Гамлета. Провести его через инициацию жизни во взрослый мир.

Но он оставляет себе только один выход: инициацию смерти.

В нашем спектакле несколько песен. Первая, французская — та, которую поет Гертруда на своей свадьбе с Клавдием, — взята из репертуара Карлы Бруни.

У Шекспира всегда смешаны страсти человеческие: любовь, власть, измена, секс, смерть. И нам, европейцам нулевых, неслыханно повезло. Мы сейчас можем наблюдать в разных странах и правительствах истинно шекспировских персонажей в режиме реального времени, в развитии их сюжетов.

Вот Бруни — идеальная комбинация секса и власти. Вот Берлускони — Ричард Третий.

А на другие территории я бы переходить не хотел…

„Гамлет” Schaubuehne начинается с похорон старого короля. Льет дождь, дождь и дождь. Черные зонты и черные очки защищают истеблишмент Эльсинора. Видеокамера нацелена на вдову, на занавесе из золотистых цепей проецируется ее лицо. Гертруда закрывается от прессы ладонью, жестом усталой звезды мира сего.

Рвутся веревки. Могильщик, шут и балбес, не держит тяжести дубового гроба. В похоронном бурлеске гроб короля встает „на попа”. Его так спешат засыпать!

И никто уже не бросает горсть земли в гроб своею рукой: только с лопаты.

Свежий холм остается у рампы. На его фоне идет свадебный пир. Политкорректно звенит восточная музыка: Гертруда в белых капри, в черных очках, под фатой от кутюр, движется в танце семи покрывал перед Клавдием. Ей пойдет быть Офелией (сменив парик у зрителя на глазах): мир, где наука с равным тщанием работает на оборону и на ухоженность, давно отменил понятие возраста.

И все главные мифы „усталого мира” оттопчутся на могильном холме короля.

Познание? Гамлет фактурно читает книгу, прилегши на могиле отца. Любовь? Он и Офелия вязнут коленями в глине кладбища, пока принц рычит: „Скорей твоя красота стащит порядочность в омут, чем порядочность сдержит красоту. Раньше это было парадоксом, а теперь доказано”. Натурально, объяснение не мешает им распластаться на холме: Гамлет спешит, но следует во всем этикету „глянца”. Потом, затянув черный плащ, Офелия бредет в „европейскую ночь”.

Как тысячи девиц в тысячах плащей из тысяч studio — во всех мегаполисах.

…Творчество? Но и бродячая труппа играет на могиле, а „Мышеловка” у Остермайера — жесткая, как пощечина, пародия на шоу трансвеститов. Дуэль, младшая дочь рыцарских турниров? На том же - в смазь, в почву растоптанном — общем кургане всех, погибших к финалу пьесы, бьются на шпагах Лаэрт и Принц.

„Своего” Гамлета Остермайер перед спектаклем описал точно. Нелепый принц Ларса Айдингера мерцает крупным планом в „телехронике”, на занавесе из золотых цепей. В ключевые шекспировские моменты искоса смотрит на монитор, контролируя картинку. Носит рубаху „закат на Гавайях”, перевернутую жестяную корону. Банка пива — его кубок (тут все пиры Эльсинора идут на одноразовой посуде, стол Гертруды неуютен, как столик вокзального фастфуда). Услышав правду от Тени Отца, озабоченно говорит: „Голос крови? Полагаю, это демон”.

Бесконечно, как клинический бред, повторяя „Быть или не быть”, этот Гамлет мечется между статусом VIP-персоны и манерами поп-звезды (да он и есть „икона стиля” — кто ж его не знает с его хитом “To be or not to be”?) — и старыми истинами познания, любви, покаяния, кровного родства, поединка чести.

Все подлинное в Эльсиноре эпохи Клавдия кажется замшелой нелепицей. И мужество — присягнуть устарелым истинам — Гамлет находит перед концом.

…Язык перевода фон Майенбурга действительно очень прост. В ключевой сцене, перед дуэлью, Гамлет тихо, без ухищрений, говорит прямо в зал:

„Что ж, если это случится сегодня — это уже не случится завтра. А не случится сегодня — завтра случится все равно. Быть готовым: вот главное”.

Слова „Быть готовым: вот главное” фанаты Schaubuehne растаскали по сайтам.

Но спектакль Остермайера жесток и в финале: стоическое мужество конца не искупает грехов. Ни самого Гамлета, ни „золотых времен” Эльсинора.

Занавес из золотых цепей (на нем только что транслировали в прямом эфире смерть Принца) придвигается к рампе. „Ворота замка” выезжают из глубины, обрамляя сцену типичной стойкой рок-концерта, привычного шоу на стадионе.

Тень Гамлета в розовой гавайке (взлохмаченный, пухлощекий, ликующий — тут он похож на Элвиса на поклонах) ласково говорит залу: „Дальше — тишина”.

…И вот тут становится по-настоящему зябко.