Сегодня на «Золотой Маске» «Гаргантюа и Пантагрюэль» Константина Богомолова. О спектакле у нас статья Павла Руднева из 77-го номера ПТЖ.

В этом спектакле Константин Богомолов проявил себе как режиссер, острейшим образом чувствующий пульс времени. Талант его — ядовитый, злой, саркастический, но все же это талант горького комедиографа. Богомолову удается вcякий раз развеять наш сумрачный театральный авангард, полный пессимизма, деструктивности и упадничества, и развернуться на территории памфлета и трагифарса, политического кабаре и пародии на массовую культуру. В «Гаргантюа и Пантагрюэле» по роману Франсуа Рабле Богомолов показывает, как на наших глазах меняется эпоха: времена пышности, разнотравия, сложности, раскрепощенности, телесной выразительности сменяются эпохой постной, моралистической, запрещающей все и вся, ограничивающей представление о человеке. Режиссер фиксирует тектонические сдвиги в сознании российского человека: конец культуры всеприятия и грядущий «великий холод». Театр Богомолова — это противоядие от той агрессии самодовольства и самодостаточности, которая исходит от политизированного общества 2014 года. Это театр, в котором смеются над собой, и, честно говоря, эту интонацию театр и даже современная пьеса осваивают редко. Комедийное мировоззрение не приживается, ведь российский человек, испытавший в отечественной истории множественные отрицания прошлого, с ним совсем не желает расставаться.

В спектакле уместились и весь Рабле, и весь Бахтин, и концепция современности. Важный поворот был сделан на интонации рассказа: это не Пантагрюэль с Панургом (Виктор Вержбицкий и Сергей Чонишвили), действуя на наших глазах, нам рассказывают о своих подвигах. Это утомленные психоанализом (а Пантагрюэль зависим от явлений рано умершей матери — Дарья Мороз) и старостью пациенты в стадии деменции рассказывают о былых деньках. Дряхлеющее человечество с русскими отчествами (некоторые герои русифицированы, что дает теплое ощущение русскости, здешности) вспоминает о веке золотом: как вздымался гульфик, шевелились сдобные булки и лезли во все стороны растущие члены. Как тело не врало и не обманывало в отличие от лживых слов и кривой души. Как тело заставляло чего-то вечно хотеть, зажигало страсти, пьянило, дразнило, сводило с ума. Константин Богомолов заговорил о бесконечной сложности устройства мира, о макрокосмосе, который зашит в микрокосм нашей телесности, о разнообразии и изобильности проявлений человеческой сущности. Пышность, цветастость, яркость, густота, светоносность, полихромность, радужность Высокого Ренессанса противопоставлены политике сдерживания, сужения, ограничения, укрощения, упрощения. Это светлый, радостный, улыбчивый бунт мясной, кровавой, потной, влажной плоти против постного и унылого морализма и враждебности современной России. Россия сегодня — полная противоположность Телемского аббатства. Богомолов еще ни разу не был так близок к духу литературного источника: он закрылся Рабле, как щитом, на котором лик горгоны Медузы.

Высокий, громоподобный артист Сергей Епишев называет себя слепым Гомером Ивановичем и, докладывая нам информацию с педантичной четкостью ученого-схоласта, берет на себя миссию рассказчика, изучающего дела минувших дней. Он силится понять и оценить события, но может лишь сухо академически перечислять пародийную псевдоевангелическую родословную Пантагрюэля, поражая зрителя скорее способностью выучить монотонный текст, нежели демонстрацией вечности. Трудно быть внутри эпохи, которой уже нет. Другое дело — Кормилица (роскошная, пышная, крепкосбитая Анна Галинова), которая с вожделением, смакуя каждое слово, каждую перемену блюд, вспоминает дежурную трапезу милейшего Гаргантюа. В этом параде даров божественного изобилия, в этом неисчислимом перечне соблазнов — тоска по былому изобилию. Не так прекрасны были эти множественные предметы, как сладко о них вспоминать, когда их нет перед глазами. А рядом сидит актриса Роза Хайруллина с впалыми щеками и пьяными глазами — Освенцим, Голодомор, мунковский «крик» собственной персоной. Был золотой век, да больше нет. Глад, мор, аскеза.

Художник Лариса Ломакина оформляет сцену в ярко-красных мясных тонах — как глотку Гаргантюа или как пространство кинокошмара. Колосники закрыты потолком ренессансного палаццо — рельефные формы в крупную клетку. Богомолов как будто бы поставил своей целью — быть может, впервые в своем творчестве — предъявить позитивную программу: резко противопоставить ценности Высокого Ренессанса «сократительной», аскетической, сужающей тенденции современности, выраженной в антилиберальном «правом повороте» российской политики. Когда Панург и Пантагрюэль — боги Рабле — объявляют о своем путешествии к Оракулу Божественной Бутылки, этот жест оказывается средоточием добродетелей полноценной пышной всеприемлющей тучной культуры. Оракулом Божественной Бутылки оказывается сценическая алкоголичка на советской кухне (Анна Галинова), где от былого изобилия остаются зелень стекла, граненый стакан и пустой стол, а завет «Trink» — вовсе не магический звук выходящей из горлышка пробки. Но в том все и дело, что и советский человек, лезущий в бутылку на собственной кухне, мечтал о большем, а не о меньшем, о расширении сознания, а не о сужении.

И в речах Сергея Епишева, и в других диалогах использована очень тонкая интонация — устало-бесстрастная, спокойно-беспристрастная. Сексуальность не зажигает, не делает бешеными, похотливыми; мысли о еде целомудренны, а вовсе не сладострастны. Богомоловым выдержано состояние райского блаженства, когда раблезианские удовольствия не вызывали угрызений совести и морального стеснения «досточтимых венериков». Отсутствие стыда за проявления и желания тела — признак культуры пантеистической, вселюбивой. В которой скважина № 7 в Ессентуках оказывается ручьем из мочевого пузыря раблезианского бога.

Богомолов через Рабле дает образ современных моралистов: аутичных, медлительных белорыбиц, вечно падающих в обморок, — жительниц острова Руах, где поглощают ветер, пропуская пустоту через свое анемичное, неживое тело. И весь этот спектакль — точно такой же бунт созревшего, полнокровного тела против запретительной христианской морали, укоряющей, постной. В этом смысле кульминационной становится сцена, в которой пионер (Павел Чинарев) признается в любви к пионерке (Дарья Мороз). Последняя читает таблицу умножения как горячую молитву и при словах «бог свят» отдает пионерский салют. Тщетно влюбленный мальчик призывает девочку к любви — ее сердце, искривленное целомудрием и моралью, государственно-церковной идеологией, не шевелится. Механизм возбуждения, любовной эмоции не срабатывает, если тело сковано запретами.