Эймунтас Някрошюс поставил в Москве „Калигулу” Альбера Камю. Нынешняя премьера Театра наций — второй опыт сотрудничества литовского режиссера с русскими артистами. За обрусением наблюдала АЛЛА ШЕНДЕРОВА.

Говорят, о „Калигуле” Эймунтас Някрошюс и Евгений Миронов впервые задумались еще во время репетиций „Вишневого сада”, где Миронов сыграл Лопахина. С тех пор прошло семь лет. Для наших актеров, как и для публики, Някрошюс остается главным театральным богом, появившимся на постсоветском пространстве за последнюю четверть века,- неудивительно, что Миронов так долго боролся за осуществление того замысла. Вероятно, и для режиссера главным манком проекта стала не пьеса Альбера Камю, а возможность вновь поработать с командой российских артистов. Дело в том, что „Калигула”, написанный в 1938-м и впервые поставленный в 1945-м, сегодня кажется не более чем легким фарсом, в котором все персонажи, кроме цезаря, напоминают марионеток. Эта литературная основа оставляет мало шансов подняться до тех грандиозных философских метафор, на которых основаны все спектакли Някрошюса. Режиссер очень честно ставит не близкий ему материал, почерк мастера можно узнать в решении каждой сцены, но общего большого замысла тут пока не разглядеть.

Зато Някрошюс виртуозен в частностях. Одним касанием материализует перерождение поэтичного юноши, каким Калигула предстает в прологе, в кровавого сумасброда. Новоявленный тиран запинается, объявляя, что „будет казнить патрициев в порядке свободного списка” — лицевые мышцы никак не могут артикулировать столь непривычный текст. Провозглашая свою безграничную свободу, цезарь всякий раз заикается на звуке „с”.

Свист и шипение — постоянный фон „Калигулы”. Шуршат листы шифера, из которых художник Марюс Някрошюс соорудил остроумную аллегорию Рима. Трон, триумфальная арка, собачья конура, щиты и вощаные таблички с указами — все слеплено из одного теста. За ребристым забором кто-то без конца шепчется или это ветки скребут по шиферу?.. Звукам вторит шипение огромного утюга, под тяжестью которого сгибается Цезония (Мария Миронова). К утюгу, как к алтарю, прикладывает руку Калигула, собираясь отныне лить чужую кровь. „Пшш! Ссс!” — шипит Цезония, словно утюг и вправду раскален. Решившись разделить путь с цезарем, она будто обугливается на наших глазах, превращаясь из соблазнительной гетеры в суетливую сообщницу убийцы — с замершим взглядом и опущенным книзу ртом.

Эта цепь перерождений, происходящих с каждым, кто попадает в поле зрения Калигулы, не важно, за он или против, самое сильное в спектакле. Похоже, ядом пропитаны сами римские холмы — едва соприкоснувшись с властью, персонажи обжигаются или ранятся. „Сссс!” — морщится от боли Друзилла, покойная сестра и любовница Калигулы, чья смерть стала причиной его помешательства. Мертвые, как принято у Някрошюса, здесь часто навещают живых — рыжеволосый призрак (Елена Горина) выбегает на авансцену, задевает босой ногой о натянутую струну и заглушает ее низкое пение пронзительным криком. Если даже мертвые так страдают, живым точно несдобровать.

Кривая улыбочка раз и навсегда приклеилась к лицу верного слуги Геликона (Игорь Гордин). Сипит от ненависти к цезарю главный заговорщик Керея (Алексей Девотченко), срывается голос единственного друга цезаря — юного поэта Сципиона (Евгений Ткачук). Фирменный стиль Някрошюса: все роли придуманы и сыграны так, что не чувствуется зазора между замыслом и воплощением. В облике, даже в голосе каждого есть какая-то своя червоточина — примета вырождения римской власти. Видимо, потому чуткий Калигула и решился довести эту власть до абсурда: „Править — значит воровать, я хочу воровать открыто. Если казна что-либо значит, значит, человеческая жизнь не значит ничего…”

Евгений Миронов тонко играет эту нестерпимую горечь разочарованного юноши, решившего ответить на смерть насилием, но так до конца и не выбравшего — артист он, лишь прикидывающийся изувером, или палач, не лишенный артистизма. Оранжевая, вырви глаз шинель, взгляд исподлобья, чубчик, зачесанный вниз — почти пародия на Гитлера, разве что без усов. Мятая рубашка, удивленно распахнутые глаза, чубчик вверх — современный хипстер, рассуждающий о стихах Сципиона.

Избегая прямых политических аллюзий, режиссер превращает спектакль в вереницу новелл о жизни и власти, которая, по Някрошюсу, тождественна смерти. Жизнь окрыляет цезаря, позволяя взбегать вверх по почти вертикальным листам шифера, дурачиться с Цезонией и Сципионом, перебрасываясь косточками от оливок (эти игры — самые вдохновенные сцены спектакля). А власть душит, как шинель, надетая, словно смирительная рубаха. И потому к финалу сохранить себя, не стать частью безликой толпы убийц, вооруженных не клинками, а осколками зеркала, удается лишь Сципиону. Он до хрипоты отстаивает свое право не участвовать в заговоре против цезаря и спешит из Рима прочь. Словом, если все же пытаться сформулировать общий режиссерский месседж, то он в „Калигуле” звучит как строчка из „Писем к римскому другу” Бродского про тех, кому опять выпало родиться в империи.