Максим Диденко — режиссер, облюбовавший эстетику советского авангарда и работающий в редком жанре визуального театра. Его недавние  громкие проекты — «Конармия» в Центре им. Вс. Мейерхольда и «Хармс. Мыр» в «Гоголь-центре» — уникальны прежде всего с этой точки зрения. Всегда неожиданное сценическое пространство, сложнейший видеомэппинг, почти цирковое трюкачество и агрессивная клоунада. Если вы за смелые трактовки и радикальные эксперименты, новый хит (не сомневаемся) Театра Наций обязателен к просмотру.

В одном из интервью Диденко заметил, что характеры Мышкина и компании в романе гиперболизированы, если приглядеться — это почти шаржи. Теперь представьте, что шаржи возведены в степень. Содержание многостраничного «Идиота» виртуозно сокращено (из 20 действующих лиц оставлено четыре), диалоги безжалостно вырезаны. Всем артистам предложены травести-роли. Роковую Настасью Филипповну играет Роман Шаляпин, Аглаю — Павел Чинарев (в очередь с Артемом Тульчинским). Актеры не пытаются существовать в предложенных обстоятельствах органично, напротив, их мимика и жесты нарочито мужеподобны. К тому же они высокого роста и крепкого телосложения. Экспрессия Рогожина (Евгений Ткачук /Александр Якин) на этом фоне выглядит комично, — герой широко расставляет ноги, рычит по-звериному и вращает глазами как сумасшедший. Но остается жалким злым мальчиком против двух огромных женщин.

Главный аттракцион спектакля (и главное его украшение) — конечно, Ингеборга Дапкунайте. Актриса бесстрашно вживается в роль Мышкина, немого малыша в чаплиновском котелке. Семенит ножками, кивает головой как китайский болванчик, жалостливо пищит. Ее князь — худенький зверек, попавший в страшную страну. Трактовка неожиданная, но точная.

Работа художника проекта Павла Семченко (один из основателей знаменитого инженерного театра АХЕ) заслуживает отдельной статьи. Зритель смотрит спектакль-аттракцион, рагадывает виртуозный ребус и анимированную инсталляцию. В одной из сцен перед ним — буквально — разгуливают гигантские рогожинские глаза (артисты надевают гигантские шляпы). Для образа родины найдена блестящая метафора — деревянные детские лошадки (они выставлены на авансцену), на которых Мышкин и Рогожин возвращаются в Россию. И дом с окнами и дверьми в форме гробовых крышек.

Самое удивительное, что форма в спектакле не перечеркивает содержание романа, а ирония не убивает философию. Смешное в этом спектакле обрачивается страшным, личная трагедия клоуна становится трагедией общей. Мышкин в финальной сцене (как она решена, рассказывать не будем, это стоит увидеть своими глазами) окончательно сходит с ума. Так что клоунада клоунадой, а Диденко вслед за Достоевским утверждает: чистые и добрые в этой стране не выживают.