Его путь в актёрскую профессию был извилист — через Театр юношеского творчества в родном Ленинграде, через Ленинградский политех и работу в «ящике». Только в 24 года он поступил в ГИТИС. Воспользовался, что называется, последним шансом. Зато сейчас Игорь Гордин — один из самых востребованных актёров. Десятки ролей в театре и кино, прекрасная семья (этим летом они с Юлией Меньшовой отметили 25-летие свадьбы) и всё тот же питерский принцип жизни — размеренный, взвешенный, философский.

До всех театров, где Игорь играет, он добирается пешком — МТЮЗ, «Современник», МХТ им. А. П. Чехова, Театр Наций. Его многие узнают. Но по-настоящему знают лишь единицы. За те годы, что мы пересекаемся в театральных коридорах, я не почерпнул о Гордине ничего сверх фактов биографии. Он на виду и в тени одновременно. Непонятно, к чему Игорь испытывает симпатию, чем увлекается, кто его друзья. «А вы и не поймёте, — улыбается Гордин. — Как говорит мой учитель и режиссёр Кама Гинкас, я самый закрытый человек. Так получилось, вот такой я супер-интроверт, и вся моя экстравертность проявляется только на сцене. Это достаточно частое явление, когда люди становятся актёрами, чтобы раскрыться, раскрепоститься».

Значит, вы выходите на сцену, чтобы получить терапевтический эффект от профессии?

— Да, нельзя же быть закрытым всегда, это приводит к нервным срывам и может закончиться клиникой. А у актёра есть счастливая возможность все свои накопленные эмоции выплёскивать на сцене.

Когда вы нашли для себя эту точку комфорта — быть закрытым в жизни и открытым на сцене?

— Когда впервые оказался на сцене. Я сразу почувствовал, что могу быть здесь каким-то другим — не закомплексованным и зажатым, а открытым и даже наглым. Это было ещё в школьном возрасте, поэтому-то я и пошел в театральную студию.

Сейчас трудно представить, но тогда вы были упитанным отроком.

— Дело в том, что моя мама пережила блокаду и у неё навсегда осталась психологическая травма. Поэтому она кормила, даже если я не хотел. Она меня и молоком кормила за троих — я был крупным ребёнком с раннего детства, похудел только в институте. Помню, когда поступал, в комиссии сидел Евгений Каменькович, и он прямо спросил моего мастера Ирину Судакову: «Зачем вам два характерных артиста на курсе?». Вторым был Максим Виторган, с которым мы поступали в одном потоке. А Ирина Ильинична ответила: «Он не характерный, он герой». И оказалась права. Несмотря на свою рыхлость, при поступлении я читал отрывок из «Мастера и Маргариты», такой лирический монолог, и Судакова разглядела во мне драматический талант. Мама оказалась в другом городе, кормить меня стало некому, прибавьте к этому серьезные нагрузки – танец, сцендвижение — так совершенно естественным образом мой вес пришёл в норму. В итоге я сбросил к концу института килограмм десять.

Почему вы решили попытать удачу в Москве? В Ленинграде уже не хотели брать на актерский факультет такого взрослого мальчика?

— …взрослого крупного мальчика с высшим образованием физика-ядерщика. Конечно, я выделялся среди абитуриентов. На актёрский поступают молодые, порывистые, свежие, я же существовал в диссонансе с общим потоком. В театральных институтах редко принимают взрослых, предпочтительней, чтобы абитуриент был как чистый лист, так легче формировать из него актёра.

Но вы были настойчивы. На чём зиждилась ваша уверенность в 24 года?

— На том, что я как пришёл в пятнадцать лет в театральный кружок, так беспрерывно и увлекался театром.

Да, но к этому возрасту можно уже было решить, что театр навсегда останется хобби.

— Ну так оно и было. Я учился в институте, играл в студенческом театре и продолжал заниматься в Театре юношеского творчества во Дворце пионеров… Есть такая поговорка: «Если можешь не быть артистом – не будь им». Вот я и проверял, насколько я могу не быть. У меня и раньше были какие-то порывы. Периодически я поступал, бросал… И в результате, в двадцать четыре года, понял: либо сейчас, либо никогда. Это был последний шанс. К тому же, я закончил вуз, получил диплом — перед родителями отчитался. Поработал в НИИ, понял, что это не моё, что я не смогу каждый день сидеть в «ящике» с восьми до пяти. В результате, я оказался в Москве, хотя в Москву ехать очень не хотел.

После Ленинграда Москва совсем не подарок?

— Ну да, для людей, которые приезжают откуда-то из провинции, Москва кажется раем, а меня, конечно, Москва сильно била по башке. Но, благодаря тому, что наконец-то дорвался до того, чем хочу в жизни заниматься, я был счастлив. В театральном институте я с утра до вечера занимался любимым делом.

У вас самого не было диссонанса — вам 24 года, вашим сокурсникам 17, у вас уже взрослая жизнь, а они — дети?

— Все актёры — большие дети. К тому же, у нас на курсе были студенты разного возраста. Самым младшим оказался Максим Виторган, ему только исполнилось шестнадцать лет. Мы сразу подружились, потому что оба были рослые, нас ставили в пару в сцендвижении, чтоб друг друга бросать через плечо. В итоге мы нашли общий язык и много работали вместе. Когда занимаешься творчеством, на возраст не очень смотришь. Если бы я до театрального института работал в шахте или служил в армии, то разница опыта ощущалась, но я даже в Политехе всегда был больше не физиком-ядерщиком, а артистом.

После учебы у вас был шанс вернуться в Ленинград. Но вы им не воспользовались. Почему?

— Я понимал, что мне двадцать восемь лет, и это очень много для начинающего артиста. В Ленинграде нужно было бы заново выстраивать свою судьбу, и я поостерегся. Здесь же, в Москве всё казалось проще — мы всем курсом ходили по театрам на прослушивания. И в конце концов я оказался в московском ТЮЗе, который на долгие годы стал для меня уголочком Ленинграда в Москве. Ведь Генриетта Яновская и Кама Гинкас — ученики Товстоногова, они оттуда.

Это чувствовалась?

— Да, на каком-то эмоциональном уровне — разговоры на репетициях, воспоминания о Товстоногове, рассказы о юности, которая прошла в Ленинграде. Это нас связывало. Что-то родное было между нами.

Но насколько я помню, вы же не сразу попали в МТЮЗ? Вас Галина Волчек взяла в «Современник»?

— Там была запутанная история…. Сначала я попал в МТЮЗ, потом к Волчек, а через некоторое время вернулся к Яновской. Помотало. Было несколько предложений, и я был в растерянности, потому что для выпускника театрального института это решающий шаг — где начать. Когда приглашают в «Современник», и в комиссии сидят Кваша, Волчек, Гафт, Неелова, которые говорят тебе какие-то хорошие слова, то, конечно, сразу хочется к ним, к кумирам миллионов. И потом, я очень много играл в дипломных спектаклях, мне показалось, что пришло время затормозить, посмотреть, как работают корифеи.

А оказалось, что в «Современнике» можно годами ходить в массовке и смотреть, как эти самые корифеи играют главные роли?

— Да, сначала тебя ставят в массовки, потом дают маленькую роль и лет через десять, может быть, ты что-то сыграешь… В МТЮЗе же была совершенно другая ситуация — ставка делалась на молодёжь, была возможность сразу работать по-крупному. В общем, я оказался в нужное время, в нужном месте.

Необходимо сделать ремарку: что с приходом в конце 1980-х Генриетты Яновской, в МТЮЗе стало много постановок, которые нельзя назвать детскими. А то многим читателям будет непонятно, каких крупных работ вы ждали.

— Это правда, три десятилетия я работаю в МТЮЗе, театр за эти годы неоднократно получал «Золотые маски», ездил в Авиньон, но когда кто-нибудь из наших артистов приходит на телевидение, всегда спрашивают: «Кого вы там играете? Зайчиков? Принцев?». Очень живуч штамп, что театр юного зрителя — место, где играют сказки.

А на самом деле последние премьеры МТЮЗа — «Мария Стюарт» и «Отец Сергий».

— В девяностые было поветрие такое, думали о переименовании театра. Но в итоге остался бренд — МТЮЗ.

Вы сыграли множество самых разных ролей, но после череды премьер у вас случались довольно долгие затишья? С чем это связано?

— В первые годы я практически жил в театре. Бывало такое, что год репетировали каждый будний день, а за два месяца до выпуска работали без выходных. Потом небольшой перерыв, и ты опять начинал репетировать — уже с другим режиссёром. Так прошли шесть-семь лет. В то время у меня не было ни кино, ни сериалов, даже соблазна не было. Это как у актеров в провинции — у них же и мысли нет побежать на пробы. С одной стороны, это беда, а с другой — преимущество, потому что в итоге они очень серьезно занимаются театром и достигают впечатляющих результатов. Я с большим уважением отношусь, например, к Новосибирскому театру «Красный факел», или к Омскому драматическому театру – там потрясающие артисты работают. А ещё правильно говорят, что актёром становишься только спустя десять лет работы в театре. То есть институт — это начальное образование, а дальше ты должен наработать опыт, изучить свой организм. Это я вычитал, кажется, у Евгения Леонова в книге «Письма к сыну». Он писал, что, только пройдя через массовки и эпизоды, ты получаешь право быть актёром.

Это правда?

— Да, потому что работа в театре формирует профессионала. Ты можешь стать актёром Виктюка, Гинкаса или Захарова. И это совершенно разные пути. Если бы я не получил свой фундамент у Гинкаса и Яновской, то не знаю, где бы сейчас оказался. Позже я работал с разными режиссёрами, но первые семь лет, до «Дамы с собачкой» — только в МТЮЗе. После премьеры у Гинкаса наступил странный момент. Я достиг какого-то положения в театре, пару раз отказался от роли, один раз сорвал репетиции из-за съёмок и… ко мне стали относиться как к зазвездившемуся. Семь лет — никаких предложений. Но за это время я выпустил с Эймунтасом Някрошюсом «Вишнёвый сад», поработал в театре «Практика» и в театре Елены Камбуровой. Появились кино и сериалы. В общем, я стал из ТЮЗа выползать на свет, и это уже совсем новый опыт – встреча с другими режиссёрами.

Но первым был «Вишнёвый сад», совместный проект Фонда Станиславского и литовского театра Meno fortas. Някрошюс собрал тогда потрясающую команду: Евгений Миронов, Людмила Максакова, Алексей Петренко, Владимир Ильин, Инга Оболдина… При этом, мы все были на равных, потому что все приглашенные. Все первый раз работали с Эймунтасом, и у нас было мало времени — полтора месяца! Нас вывезли в Вильнюс, и мы учились работать по Някрошюсу, осваивали экспресс-методом его метафорический язык. Было очень тяжело. Мы выпустили спектакль, и только где-то через год после премьеры почувствовали, что он сложился. Эймунтас Някрошюс — отдельный мир, с которым мне посчастливилось соприкоснуться. Но мне ещё не раз везло в театре.

В свое время я удивился простому объяснению, зачем вам нужно кино. Вы сказали, что это, во-первых, возможность поработать с большими советскими артистами, во-вторых, это… деньги. Неужели все так просто?

— На самом деле, есть ещё третий пункт — возможность побывать в тех местах, куда ты никогда не попадешь в обычной жизни. Я, например, снимался, в египетских пирамидах. Ночью! Снимался в замке в окрестностях Парижа, в истребителе МиГ-29. И всё это благодаря кино. Ну и на четвёртом месте — творческая часть!

Почему только на четвёртом?

Потому что так снимается кино — ты должен сделать всё «на раз», театр предполагает ежедневные репетиции, разбор материала, выстраивание своей партитуры роли, нахождение языка с режиссёром и партнёрами, а в кино ты должен выдать результат моментально. Я сейчас уже приспособился, но раньше я смотрел на коллег по площадке открыв рот. Но это умение тоже зависит от особенностей актёрского организма. Есть такие артисты, которым не интересно выходить двести раз на сцену, играть одно и то же, хочется все время чего-то нового.

А ещё многое зависит от качества материала. Конечно, после того, как ты играешь в театре Чехова, Достоевского, Олби, а потом на съемочной площадке тебе дают сценарий, в который наспех внесены правки, трудно сконцентрироваться и произнести эти слова так, чтобы не было потом стыдно. Это просто разные способы работы актера над ролью. Хотя у меня был ужасающий опыт и с Достоевским. Мы снимали сериал «Бесы» таким же способом — за съемочный день нужно снять несколько сложнейших сцен без подготовки. Результат оказался соответствующим.

То есть материал тоже не гарантия?

— Нет, конечно. Должно сойтись многое: и сценарий, и актёры, и режиссёр… Иногда мне везло. Например, «Танец Дели» Ивана Вырыпаева. Это была его пьеса, и он же был режиссёром картины. Картина вышла очень театральной, многие нас потом за это ругали. Но сниматься было одно удовольствие. Вообще к работе в кино я отношусь спокойно. Сейчас вот пошёл какой-то новый всплеск, есть возможность выбора. Но в целом, моя задача — честно сделать свою работу. Это на сцене я могу отвечать за результат, а в кино он больше зависит от того, кто смотрит в камеру, кто режет на монтажном столе. Были случаи, когда приходил на премьеру, а меня в фильме и вовсе нет — вырезали! На сцене же я хозяин своей работы. У меня много спектаклей строится на живом контакте со зрителями. Когда чувствуешь отклик — вздохи, смех, напряженную тишину — тебя это обогащает как актера. В кино этого не получишь, но там есть другие плюсы — это узнаваемость и деньги.

Я встретился с интересным мнением, что сейчас в кино профессионализм режиссёров выше, чем в театре. Они лучше знают технологию и следуют ей. Но в театре больше поле для эксперимента, поэтому в целом кажется, что положение дел в театре лучше, чем в кинематографе. Вы с этим согласны?

— Ну, во-первых, я думаю, что кино гораздо более технологичный вид искусства, чем театр. В театре вообще можно обойтись без технических ухищрений, это никак не повлияет на вовлечённость зрителей. И ещё в современном кино режиссёр всё реже работает с артистом. Он эту работу потом делает самостоятельно с помощью монтажа. Хотя в последнее время мне и в театре не очень везёт. Может быть, потому что я работал с режиссёрами старой школы, по системе Станиславского, когда тебе объясняют второй план, сквозное действие, вот это вот всё… И ты знаешь, как существовать. Сейчас театральные режиссёры зачастую увлечены формой. Они могут сделать всё очень эффектно, очень красиво, и это будет иметь товарный вид, но… артисту в таком спектакле существовать не всегда комфортно.

А бывает и наоборот. Помню, мы снимали фильм «Дети Арбата», где режиссёром был Андрей Эшпай. Он как раз в этом смысле театральный человек …там была замечательная компания, мы существовали чудесным способом. И уже от нашего актёрского существования выстраивался кадр. Это был первый раз, когда я получал удовольствие от работы в кино. Сейчас эта школа утеряна, мне кажется.

В этом году у вас две премьеры — «Как растут ананасы» Георгия Суркова в «Современнике» и «Саша, привет!» Марата Гацалова в Театре Наций, обе — на малых сценах. Первый спектакль — реальная история о том, как отец жертвы приходит к прощению убийцы. Второй — антиутопия, в которой моральное уничтожение оступившегося человека происходит раньше, чем физическая казнь. Что сложнее играть?

— Спектакль «Как растут ананасы» был для меня сложным не из-за темы, а из-за смены нескольких партнёров. Только за неделю до премьеры нашёлся Артём Дубра, который проявил чудеса актёрского мужества — был искренен, убедителен и даже постригся наголо, чтобы больше соответствовать герою. А «Саша, привет!»… да это всё очень страшно. На самом деле, про спектакль Гацалова сложно говорить, потому что он ещё не встал на ноги. Это необычный для меня опыт формального театра, где не за что было уцепиться — нет точки опоры в материале.

Вы, видимо, сначала прочитали роман Дмитрия Данилова?

— Конечно, и это удивительно, как Театр Наций моментально отреагировал на его появление. Чуть ли не через неделю Данилов уже сидел в кабинете Романа Должанского, и шёл разговор об инсценировке. Уже, кажется, и киноправа на этот роман кто-то приобрёл, ведь этот материал сильно резонирует с сегодняшним днём.

Вы удивились, когда получили инсценировку всё того же Данилова?

— Да, мне показалось что там от романа ничего не осталось, я сидел и думал: «А что же мне играть–то? Как найти для себя интерес?». Это было сложно, я говорил Марату, что мне надо пройти всё от начала до конца, мне надо увидеть историю целиком, и только тогда я смогу для себя что-то простроить. В результате это получилось сделать только ближе к выпуску спектакля, когда появился квартет N’CAGED, музыка, сценография, когда всё сложилось в единую картину. Посмотрим, что будет осенью.

Дмитрий Данилов неспроста сделал своих героев филологами, ведь они как никто должны понимать значения слов. А в пьесе многие понятия имеют совершенно извращённые значения.

— Мы говорили во время репетиций о том, что наши герои живут в мире литературы, а не в реальности. И вот они сталкиваются с этой реальностью. Это как мы, занимаясь театром, устроили себе уютный мирок, и всё, что за его пределами — не наше, мы как бы защищены. Так же и наши герои прячутся в словах, литературе, филологии. К сожалению, это их не защищает. Реальность в результате оказывается сильнее и страшнее. Но всё равно, важно иметь эту опору, которая помогает сохранить себя. Данилов, как филолог, особенно остро чувствует подмену понятий и понимает, к чему она может привести, ведь язык — это отражение сознания, а насилие над сознанием всегда чревато агрессией.

Мы с вами родились в Советском Союзе, застали его поздний период, который как раз отличался тем, что говорилось одно, а делалось совершенно другое. И вот прошло тридцать лет, и мы возвращаемся в ту же самую матрицу.

— Получается, что это наша карма — мы ходим по кругу. Поэтому я говорю, что нам, родившимся в СССР, сейчас легче всё воспринимать, потому что мы уже знаем, как можно существовать в таких условиях. Для молодых людей, родившихся и выросших в свободной стране, то, как тебя сегодня «упаковывают» — это серьёзное испытание.

У вас дети как раз в том возрасте, когда они могут задавать прямые вопросы. Как вы им объясняете, что происходит в мире?

— Было много разговоров, но как-то удалось убедить их, что необходимо даже в этих обстоятельствах найти свой путь. Тебе даются рамки, нужно в этих рамках существовать.

У вас когда-то с вашими родителями были такие разговоры?

— Нет, тогда же было другое время. Мы жили в советском обществе, и если бы не Перестройка, то так бы там и жили дальше. Но совсем другое дело, когда ты только расправил крылья, а тебе их обратно изолентой перевязывают.

В одном из интервью вас спросили про сына. Тогда он поступил в Школу-студию МХАТ, но вы сказали, что надеетесь, артистом он не станет. Теперь он играет в Театре Наций. Ваши надежда не оправдались?

— Я так и сказал? Наверное, это потому что профессия артиста очень зыбкая, во много зависит от случая, а не от таланта. На самом деле это мы с Юлей были инициаторами, чтобы Андрей поступил в Школу-студию МХАТ, но, действительно, не для того, чтобы он стал артистом. Мы рассчитывали, что сын получит жизненный опыт, творческий. Он вообще не хотел учиться, считал, что может сразу снимать кино и ставить спектакли. Тарантино же не учился никогда. Андрей, как мы и ожидали, сформировался в Школе-студии как личность, и в результате, я не скажу, что он стал актёром, его больше тянет в сторону режиссуры. Для него это гораздо более интересный способ самовыражения. Да, он может участвовать в спектаклях Мастерской Брусникина, но я вижу, что ему это меньше интересно. А вот когда он снимает кино, или ставит спектакль — совсем другое дело.

Важно и то, что мастером у Андрея был Дмитрий Брусникин, который растил своих студентов не просто артистами. Ему было важно «достать из каждого человека». Сейчас дочка тоже поступила в Школу-студию, но там ещё более сложный случай. Сначала она пошла учиться в Высшую школу экономики, и мы с Юлей подумали: «Слава богу, хоть один нормальный человек будет». Но буквально через полгода Таисия решила, что хочет связать свою жизнь с театром. Попробовала поступить на актёрский — не поступила и пошла учиться на продюсерский факультет. Мне кажется, это её путь. А актёрство — это такое дело… Я с ужасом смотрю, как делают бизнес на стремлении молодых людей быть артистами. Выпускают по пятьсот актёров каждый год! И куда они все деваются? Ломают судьбы ребятам. Кроме вузов золотой пятёрки, сейчас чуть ли не при каждом институте стали и сплавов есть платный актёрский факультет… Тот же Олег Павлович Табаков был жёсток в этом смысле. Если видел, что человек не успешен, говорил: «Я тебя отчисляю, потому что мне нужно, чтобы ты мог зарабатывать деньги своим трудом. Тебе не надо быть в этой профессии».

А деньги — это мерило успешности?

— Успех, популярность, востребованность — это всё очень разные вещи. Ну и потом, деньги зарабатываются в кино, а актёра нужно смотреть на сцене, а не на экране. Есть большое количество талантливых артистов, которых я вижу в театре и не понимаю, почему их нет в кино. Наша киноиндустрия закостенела, она с трудом привлекает новые лица. Да и у меня был достаточно долгий путь. Двадцать пять лет нужно было пройти и много работы проделать, чтобы стать востребованным. И опять же это дело случая. Например, попав в «Вишнёвый сад», я познакомился с Женей Мироновым, благодаря этому оказался в Театре Наций.

Я совершенно случайно узнал, что вы грибник.

— Есть такое. Грибник — громко звучит. На самом деле мне достаточно несколько раз за сезон сходить в лес. Так что я — любитель. Это вот одна моя питерская знакомая ходит за грибами каждый день, а если не пошла, день потерян. Вот она — настоящий грибник.

Рыбаки любят хвастаться своим уловом. Опишите свои грибные рекорды.

— Нет, я не люблю считать. Но до пандемии мы ездили каждый год в Финляндию, а так как там никто грибы не собирает, то «улов» всегда был приличным. В Ленинградской области грибников больше, и там очень сложно найти место, где ещё не ступала нога человека. Пойдёшь в лес – обязательно кого-нибудь встретишь. В прошлом году, например, мы поехали в место, которое как бы известно исключительно знатокам. Только добрались, а оттуда выезжает полный автобус с театром Комедии им. Н. П. Акимова, и все с полными корзинами.

Обычно у нас собирается большая компания друзей — они приезжают из Израиля, Америки, Германии, мы снимаем коттедж на несколько семей, собираем грибы, вместе их чистим, сушим на специальных агрегатах. Все довольные! Это при том, что я, например, не люблю есть грибы, только собирать.

Существует ли для вас грань между домом и актерской профессией?

— Слава богу, у меня есть возможность выключиться. Иначе я бы сгорел, наверное. Я могу иногда дурака повалять, поиграть во что-то даже вне сцены или съемочной площадки, но всегда должна оставаться возможность сказать: «Всё, я не артист». Дома я аккумулирую энергию, чтобы потом выдавать её на сцене.