О театральных проектах, родном языке, структурированности и трехлетнем сыне – в интервью Вадиму Вернику.
Ингеборга Дапкунайте живет в невероятно активном ритме. Мы давно дружим, и я всегда восхищаюсь ее оптимизмом и жизнелюбием! Итак, Театр Наций, гримерка. Разговор за час до начала репетиции

Ингеборга, если честно, я впервые сталкиваюсь с тем, что актриса назначает встречу для интервью так рано — в 10 утра.

Так это уже для меня поздно.

Да ладно!

Да. Вообще, я могу и в 8, и в 9 встретиться, если очень надо.

Какая ты ранняя птица!

Я склонна о себе думать, что ранняя, но иногда приходится в это время и поспать. Если, например, только утром прилетела, тогда мне спать очень надо, как и всем нам. А сейчас всё хорошо, я уже проснулась. Даже какие-то дела успела сделать. Вообще всегда любила рано вставать, последние двадцать лет — точно.

Сейчас у тебя маленький ребенок, это, наверное, еще больше тонизирует?

Да, конечно, сын встает рано, ну и я с ним, да.

Так легко и просто всё?

Ну как, я, конечно, могу прикинуться и сказать: «Ой, как всё легко!» Но иногда бывает нелегко, и вставать трудно, да и вообще. Но как-то уже привыкла.

Мне нравится мое постоянно движение. В моей голове параллельно проживается множество жизней

Ты вообще человек четкой организации: если надо, то надо.

Так, Вадик, кажется. Но в целом стараюсь не опаздывать, стараюсь не отменять назначенные встречи, хотя жизнь и разные обстоятельства вносят свои коррективы.

Сейчас в Театре Наций кроме нас, кажется, еще никого нет.

Все придут к началу репетиции.

Театр тебя поглощает всё больше и больше.

Ты знаешь, недавно я оглянулась и поняла, что с того момента, как начала играть в русском театре (почти шесть лет назад), у меня сейчас пятое название будет. Может, мы снимем все-таки из репертуара какой-то спектакль, но пока они все идут. Мне, надо сказать, дико повезло, потому что они очень разные, в них разная энергия.

Не то слово! С одной стороны — героиня а-ля Любовь Орлова, а с другой — Мышкин в «Идиоте»…

(Смеется.) И «Жанна».

Да, и современная Жанна, такая драматичная, трагическая даже роль. А сейчас что репетируешь?

Это комедия, ставит Тимофей Кулябин. Называется «Разбитый кувшин».

Автор — Генрих фон Клейст, рубеж XVIII и XIX веков. Верно? Я помню это название по театральному институту.

Да, конечно, мы все это читали и думали: «Ну и что там ставить?» В России этот спектакль практически не шел, а в Германии ставится в каждом театре, как наш «Ревизор».

Я уже, честно говоря, не помню эту историю, помню только название.

Это стихи. Я точно так же: помнила только, что это какое-то занудство, написанное очень давно. Потому что, естественно, когда ты студент, ты по-другому смотришь на драматургию. Но сейчас это произведение оживает. Потом, Тимофей — очень талантливый.

Когда раньше я читала интервью людей, которые говорили, что ребенок изменил их жизнь, я не осознавала, что это значит

Согласен с тобой. В этой истории, если ты аналогии с «Ревизором» проводишь, ты мамаша или дочка?

Не поверишь, я — ревизор. Мой герой не зовет себя ни «он», ни «она» — он зовет себя «они», потому что это нонгендерное существо. Есть такие люди, я это нашла в интернете, которые называются non binar, это не очень частое явление. Это означает, что биологически такие люди могут быть мужчиной или женщиной, но они себя не идентифицируют ни с каким полом... Мой персонаж верит, что есть определенные правила, которые надо соблюдать, что институт правосудия живет по этим правилам — вот это девиз его жизни. Он не винтик, но это поддерживающая колонна огромного строения, которое является государством, и он четко знает, что государство должно быть справедливым. Александр Филиппенко играет коррумпированного судью.

То есть такой городничий?

Еще круче! Это очень смешная история. Он, конечно, ураганный, этот Клейст.

Ты вообще отчаянная, Ингеборга. Режиссер Максим Диденко в спектакле «Цирк» тебя подвешивает на трапеции — дух захватывает, как высоко ты там поднимаешься над куполом… театра.

Ты знаешь, это всего лишь трюк, он или нужен, или не нужен спектаклю, от этого спектакль, может, и становится полнее, но это не определяет его суть.

Ну, ты девушка спортивная, поэтому тебе всё просто: тебе просто проснуться в 8 утра, встречу раннюю назначить, подняться под купол театра — ты всегда в тонусе.

Слушай, а чем это отличается от другой профессии? Люди встают, делают зарядку и идут на работу. С другой стороны, мне нравится, что я почти никогда не отключаюсь, — мне нравится мое постоянно движение. В моей голове параллельно проживается множество жизней. (Смеется.) Я понимаю, что это признак шизофрении, но...

Пока на шизофреника ты не похожа.

Ты понимаешь, вот я думаю: «А как он это сделал?», «А как она это делает?», «Вот это так, а вот это иначе». Ты сама играешь в спектакле, а потом думаешь: «А в следующий раз я сделаю так, а может, так».

Нет смысла конфликтовать с режиссером, который ставит спектакль. Вот когда я буду сама ставить, тогда и буду решать

Это же естественно для актера: мучаешься, переживаешь, тем более такие классные роли у тебя.

Я никогда бы не назвала это муками.

Муки творчества, я имею в виду.

Нет, это не муки. Это же процесс, который у тебя в голове всё время идет.

Слушай, а в кино ты так же интенсивно сейчас снимаешься?

Летом я закончила съемки в норвежском сериале «Оккупированные», третий сезон.

А в российском кино?

Пока нет, потому что когда я репетирую — не могу сниматься.

Мы сидим в серой комнате-гримерке, ты в серых джинсах, в сером потрясающем джемпере — и как-то ты так сливаешься, извини, с этим интерьером визуально.

Да, может быть, я тоже часть мебели. (Смеется.)

Ты не часть мебели, а часть этого театра — вот я про что говорю, понимаешь? Такой уже театральный домовой.

Не скрою, я обожаю этот театр, это такая поздняя любовь, которая пришла ко мне. Конечно, бывают разные ситуации, но я не перестаю восхищаться Женей Мироновым (художественный руководитель Театра Наций. — Прим. ОK!).

Замечательно, когда живешь тем, что приносит радость, удовольствие. У тебя в театре за эти шесть лет сплошные удачи.

Теперь сплюнь. (Смеется.)

Тьфу-тьфу-тьфу. (Ингеборга достает еду.)

Приятного аппетита!

Спасибо большое.

Это запеканка. Твой завтрак?

Ну, сегодня да. И кофе.

Кофе с сахаром?

Нет, кофе какой есть, без ничего вообще. Это очень вкусно, мне не нравится с сахаром. Вообще очень люблю кофе с детства.

Это же вроде вредно.

Знаешь, моя бабушка дожила до 103 лет: она ела всё и кофе пила. Надо понимать, что мало кто из этого поколения дожил до такого возраста. Бабушка пережила много всяких исторических пертурбаций. Естественно, жизнь ее была разная, иногда очень сложная. И материально было сложно, и с едой, и со всем остальным. Не могу сказать, что мы в нашей семье славились кулинарными изысками, еды никогда не было много, порции всегда очень умеренные. Еще мне никогда не говорили: «Пока не доешь, не встанешь из-за стола». Съешь, сколько хочешь, не хочешь — не ешь.

А ты сына так же воспитываешь?

Послушай, ну я не люблю вот это: «Ой, мы жили так, а наши дети сейчас живут вот так». Как живут, так и живут. Помню самый адский ужас: когда была в детском саду, мои родители договорились, что я буду есть столько, сколько мне надо, или вообще не есть. Пришла новая воспитательница, поставила какую-то гадость мне на стол. Помню, я посмотрела, попробовала на вкус и поняла, что меня сейчас стошнит. Я сбежала из детского сада домой.

Вот мы говорили про твою структурированность. Наверняка сын как-то иначе, чем это было раньше, выстраивает твою жизнь, корректирует ее.

Ну конечно. Раньше я говорила своей подруге: «Если у меня будут дети, я лишусь своей свободы, к которой привыкла. Не смогу никуда ездить». На что она мне ответила: «Нет, это совсем другое, ты сможешь ездить, ты просто не захочешь». (Смеется.)

Мне было 20 лет, я не планировала будущее — голова не была конструктивно устроена

Так и есть?

Я могу ездить и езжу, но он ездит со мной, причем часто. Это еще одна любовь. Ребенок — это невероятное вдохновение. Когда раньше я читала интервью людей, которые говорили, что ребенок изменил их жизнь, я не осознавала, что это значит. А когда у меня появился сын, поняла, что они имели в виду. Не могу одним словом определить, что именно изменилось, это не вопрос, лучше или хуже. Жизнь просто стала другой, она наполнена теперь новым смыслом.

Сколько ему сейчас?

Ему сейчас три и чуть-чуть.

«Три и чуть-чуть» — мне нравится формулировка. Ты читаешь ему сказки?

Мы с ним много чего делаем, естественно. Я с ним говорю по-литовски.

Это, наверное, единственный человек, с которым ты в Москве по-литовски говоришь.

Нет, еще есть несколько человек.

Как интересно, тебя по-прежнему пленяет аромат родного языка, хотя ты уже давно не живешь в Литве.

Вся моя семья — литовцы, мы все общаемся. Ну и, кроме того, литовский язык невероятно красивый для меня. Потом, это же часть и его, сына, культуры. Да и кому мешает знание еще одного языка? Оказывается, когда дети маленькие, они, как компьютер, себе это всё загоняют. Поэтому чем больше языков он будет знать в раннем возрасте, тем лучше.

Сын уже гаджетами какими-то пользуется?

Знаешь, я потрясена. Ему купили игру компьютерную с роботом: надо скачать приложение на iPhone — и можно снимать фильм. Для меня это очень сложно. Я скачала это приложение, и, конечно, оно у меня в телефоне пропало, на что сын мне сказал (по-литовски): «Mamyte, duok» («Дай, пожалуйста»). И он очень быстро нашел это приложение сам. Современные дети не понимают, наверное, что у нас была жизнь без интернета.

Ну, это уже реалии нового времени... Тебе сейчас предстоят шесть часов репетиции. Это удовольствие, адреналин?

Я думаю, что по-настоящему продуктивного времени на репетиции не так уж и много, очень много всего вокруг: вот ты садишься, думаешь... А потом меня начинает грызть совесть: неужели я плохо использовала это время? Надо понимать, что за конечный результат отвечают абсолютно все. Очень легко обвинить режиссера: «Ой, не получился спектакль!» — вообще-то мы все там были. Вошел в процесс — значит, тоже за него отвечаешь.

На репетиции ты можешь быть конфликтной, жесткой?

Я глубоко убеждена, что нет смысла конфликтовать с режиссером, который ставит спектакль. Вот когда я буду сама ставить, тогда и буду решать.

Есть, кстати, такое желание?

Нет, пока нет. Я ставила какие-то читки и извлекла из этого урок. Когда-то в Перми у нас была традиция — ставить читки, вот я ставила читку с местными актерами, еще Вера Полозкова играла у меня. Так вот выяснилось, что нет одной героини, пришлось мне читать самой тоже — и я в результате была хуже всех, потому что голова уже работала по-другому. Хуже всех читала, позорище.

Потому что ты режиссировала?

Да, потому что голова уже не работала как у актрисы. Просто каля-маля. Поэтому я восхищаюсь режиссерами, которые еще и играть могут в своих спектаклях. Но всё равно я считаю, что театр — это общая работа. Может быть, я так привыкла, потому что, когда училась, у меня на курсе было всего десять человек, и мы все вместе попали в один театр, нас всех взяли.

В Каунасе.

Да, мы пришли «пакетом» со своими же спектаклями. Внедрились туда.

Ты была звездой изначально? Лидировала на курсе, потом в каунасском театре?

Ну какой звездой? Играла спектакли. Вот я сижу сейчас и думаю о том периоде и понимаю, что совершенно по-другому мыслила в то время. У нас не было вопросов о том, в какой театр мы пойдем работать, какое у нас будущее.

Не было проблемы выбора, да?

Просто голова была по-другому построена. Я вообще не думала о будущем. Мне было 20 лет, я не планировала будущее, не задумывалась, в каком театре буду работать, — голова не была конструктивно устроена.

Ты работала в Каунасе, потом в вильнюсском театре. Я не помню, ты из-за кино уехала из Вильнюса?

Я же не уехала, я получила работу в Америке, в Англии. На полгода уехала играть один спектакль.

И эти полгода перевернули твою жизнь?

Можно так сказать. Хотя, если честно, я шла по течению. Но было бы странно не поехать, согласись. Мысли отказаться тоже были, потому что я репетировала «Кармен» с Някрошюсом.

Это режиссер-легенда.

Я ему сказала: «Если ты не отпустишь меня — не поеду». Я же не уезжала навсегда, только на полгода. Потом получила на телевидении работу, потом еще что-то, и как-то вот так органично пошло-поехало. Начались съемки в России: «Подмосковные вечера» Валеры Тодоровского, «Утомлённые солнцем» Никиты Михалкова...

Слушай, ты сейчас без макияжа, у тебя такое прекрасное лицо. И эта твоя фирменная улыбка…

А вот это генетическое. Говорят же, что ты имеешь во взрослом возрасте то лицо, которое ты заслужил. (Смеется.) Посмотрим, что я заслужу.

Значит, всё правильно в жизни: так, как должно быть. Вот я про что.

Знаешь, я не думаю, что есть правильная и неправильная жизнь, — посмотри, это просто жизнь. Мне когда-то кто-то очень хорошо сказал: «Жизнь — это, в общем-то, не кино». Это кино начинается какой-то историей и имеет счастливый или несчастливый финал, а жизнь всё время течет. и ее финал нам более или менее известен. Мы придумываем какие-то правила, а жизнь всё расставляет по-своему. Люди, которые изучают мозг человека, не могут ответить на тысячи вопросов. Мы знаем, как мозг устроен, мы можем посмотреть в микроскоп, но на самом деле не знаем, как работает вся эта энергия вокруг нас. Вот если перейти на эту тему: есть фонд «Вера», который поддерживает людей, которые уже знают, что они уйдут. Мне было интересно, а чего хочет человек перед тем, как он умрет, я делала мини-опросы. Люди хотят разных вещей, самых разных, но в основном они хотят, чтобы их близкие были рядом, чтобы их любимые люди были рядом — очень простые желания: чтобы за руку кто-то подержал. И потрясающе, что есть волонтеры, которые готовы поддержать человека в эти минуты. Если говорить о правильной жизни, то у меня, например, никогда не возникало вопроса, зачем я этим занимаюсь. И я всегда буду стоять за Нюту Федермессер, я абсолютно счастлива и благодарна, что смогла быть где-то рядом, когда она делала и делает эту огромную и невероятную работу.

Слушай, я понимаю, что ты говоришь по поводу вопросов-ответов. Действительно, пока человек задает себе много вопросов, он в тонусе.

Это интересно, да. Если я бы сегодня всё знала, что мне было бы делать завтра?

Видишь, мы сейчас разговариваем, а через пять минут тебя ждет репетиция — и опять новые вопросы, новые поиски.

Какое интервью по счету мы с тобой делаем? А мы всё равно находим, о чем поговорить, понимаешь?

Конечно. Поэтому поставим сейчас многоточие, а в следующий раз продолжим разговор.

Да, обязательно продолжим. Это уже традиция.

Отличной тебе репетиции!

Спасибо, мой хороший.