Немецкий романтик Генрих фон Клейст — редкий гость на русских подмостках, и трудно сказать, почему именно его двухсотлетняя комедия «Разбитый кувшин» привлекла внимание режиссера Тимофея Кулябина, но теперь ее постановка украшает афишу Театра Наций.

Кувшин разбит в ночи неизвестным, забравшимся в дом Марты Рулль, а точнее — в комнату ее дочери Евы. Марту заботит порча имущества, жениха Евы Рупрехта — порча девичьей чести невесты, отца Рупрехта — напрасная трата на обручальное кольцо и подарок, а саму Еву беспокоит слишком подробное разбирательство, с которым вся компания явилась к судье Адаму.

Действие привычно перенесено в наши дни. На сцене — скучное судебное присутствие с мутными стеклами, лампами дневного света, плакатом «антитеррор» и картой и флагом Евросоюза, сочиненное Олегом Головко. Уборщица в хиджабе, наводя утром порядок, треплется по телефону — Елизавета Юрьева выучила целый монолог на арабском. На судейском столе топчется живой петух по имени Макрон, а под ним кучей валяется тот, кто по трудном пробуждении оказывается судьей — с похмельной жаждой, кровоподтеками на плеши и в загаженных штанах. Эта картина явно привычна секретарю Лихту — нежный красавец с черным маникюром и в узких брючках приводит в чувство шефа и в относительный порядок место службы. Он же сообщает и о прибытии «ревизора» — советник Вальтер приедет с инспекцией из Брюсселя. Вальтер не замедлит явиться, и дело о кувшине будет разбираться в его присутствии и при его участии.

Вальтера играет Ингеборга Дапкунайте. Она является такой, какими раньше любили изображать гостей из будущего, — бесполая смесь робота и человека, с голосом-эхом в динамиках, наглухо застегнутая в серебряный плащ, с серебряным кейсом и с белесым длинным чубом на черной голове, под плащом — жесткий черный мундирчик (костюмы придумала Мария Перхун). Тонкая, как веточка, с льдистым голосом и строгостью обращения — Дапкунайте выглядит чужой всей обстановке и всем присутствующим, и впрямь из другого измерения или времени. Гендерная небинарность, которая стала заметным явлением нового времени, здесь подчеркивает, что голос закона не просто не знает пола, но совсем чужд этой толще народной, густо кипящей в хозяйственных и половых заботах. И речь их отлична меж собой — стихи и проза, уже старомодная для слуха ритмичность Сологуба и Пастернака, в чьих переводах даны реплики простонародных персонажей, и ясно-отчетливый, сухой слог Вальтера как язык новейшей европейской бюрократии в редакции театра — стили не смешиваются, остаются разными слоями, как и герои.

Пьеса вообще обнаруживает свою непреодолимую старомодность. Она о тех временах, когда люди хранили домашнюю утварь поколениями, а невинность была условием вступления в брак. Как ни разбавляй тут коллизию андрогинными женщинами, накрашенными или татуированными мужчинами, она современнее не станет. Поэтому фокус внимания режиссер смещает на актеров, на рисунки ролей, шаржированные, яркие, жирной линией. Марта у Марианны Шульц — крепкая, размашистая деревенская хабалка, которая всех перекричит и свое из кого угодно вытрясет; дочь ее Ева у Серафимы Красниковой — круглощекая застенчивая здоровенная дивчина, невинность которой светится за версту. Папашу Тюмпеля Андрей Курносов играет таким куркулем-работягой в камуфляже, а юный Рупрехт у Рустама Ахмадеева забавен контрастом его угрожающе-брутального вида и интонациями обиженного ребенка, когда негодует на измену любимой или впадает в мечтательную нежность, рассказывая суду о первой встрече с Евой. Самый гротескный персонаж — Бригитта Анны Галиновой, колобок в ярких тряпках, с кастрюлей, в которой принесла суду зловонные улики выслеженного ею черта, — будто бы деревенская дурочка, но мнимо-простодушными рассказами точно приводит следствие к истинному виновнику и явно наслаждается и процессом, и эффектом своих показаний.

Основное противостояние — конечно, между судьей и инспектором, между судом местным, лживым и неправедным, и высшим, справедливым и беспристрастным. Воплощены они в образах, которые с увлечением и азартом играют Виталий Коваленко и Ингеборга Дапкунайте. Он пройдоха, враль, пьянь, сластолюбец, вор, привыкший безнаказанно крутить законом как дышлом, и всегда в свою пользу. Его вина очевидна зрителю с самого начала, и потому комичны и очевидны все более нелепые увертки Адама и попытки сбить следствие с толку. Но Коваленко не просто смешит, он парадоксально обаятелен в своей бессовестной жажде жизни. Бесплотность и инопланетность инспектора рядом с неряшливой плотскостью и жовиальностью судьи как будто начинают плавиться. В сцене, когда Адам пытается угостить и задобрить Вальтера, он умудряется так его опоить, охмурить и заразить своим аппетитом, что брюссельский сухарь тает, кокетничает, слабеет и, совсем поплыв, обнаруживает себя в жадных лапах Адама и с трудом приходит в себя.

Судья совершенно не боится Вальтера, он даже как-то скептически и снисходительно ожидает провала его ревизорской миссии — еще бы, инспектор тут всем чужак, а Адам — плоть от плоти этого народа, он его знает, он с ним умеет, и народ этот все равно заодно перед лицом пришельца. Гимн перед началом заседания — бетховенскую «Оду к радости» — один Вальтер и исполняет, прижимая руку к сердцу, прочие мнутся и беззвучно мямлят, не одобряя эти столичные понты. Когда вина Адама доказана, народ тут же, в зале суда его линчует — с наслаждением, картинно, многократно каждый бьет его ножом. Но это балаган, сыгранный нарочно для приезжего — вот, гляди, мы зло разоблачили, мы и покарали. Адаму даже горло перерезает та самая арабка-уборщица, а охранник ловко тело пакует в мешок и увозит на тачке. Правосудие свершилось — не этого ли хотел инспектор? Вальтер, в онемении наблюдавший расправу, двигается было к выходу. Но добропорядочные граждане смыкаются, перекрывая путь, и угрожающе наступают. Вальтер сдается. Он остается в покинутом помещении, наедине с пернатым Макроном, словно ставший прозрачным для всех, растворяется в темноте и пустоте запертого зала правосудия, где гремит Бетховен.

ДАРЬЯ МАКУХИНА
ЛЕВИАФАН
Сюжет пьесы можно описать афоризмом «главное в ходе расследования — не выйти на самих себя». Именно это и пытается сделать сельский судья Адам (Виталий Коваленко), у которого, безусловно, все бы получилось, если бы не ревизор Вальтер (Ингеборга Дапкунайте).

Намек на время и место действия режиссер дает еще до начала спектакля, демонстрируя на занавесе карту Евросоюза недалекого будущего: отдельные провинции, множество вышедших, теперь независимых, стран. Ключевое здесь «намек», ибо, как только зритель видит декорацию, возникают сомнения — а это точно Европа?

Детально созданная художником Олегом Головко небольшая комната заседаний, где ночью явно «расслаблялись»: на полу мусор, а на столе, укрывшись флагом Евросоюза, спит сам судья. Согласитесь, сложно представить подобное в голландской деревне близ Утрехта, где разворачивается действие у Клейста. Даже с поправкой на будущее «загнивающей Европы».

Здесь и встает вопрос пропаганды: это Россия сегодня или Европа завтра? В пользу каждого варианта ответа есть свои аргументы.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

К современной российской действительности отсылает множество мелких деталей: свет, периодически выключающийся посреди заседания из-за проблем с электричеством; петух, разгуливающий прямо по судейскому столу; секретарь (писарь) Лихт в исполнении Олега Савцова, который впервые появляется на сцене, чтобы поменять в материалах дела «лишний» документ на «нужный», — список подобных деталей можно продолжать очень долго.

Главный же признак возрождения эзопова языка на отечественной сцене — это типажи. Большая часть героев — колоритных, узнаваемых — взяты, кажется, прямо из дней нашей жизни. Истец Марта Рулль (Марианна Шульц, Юлия Свежакова) — громогласная, скандальная «русская баба», разгадывает во время перерыва в заседании кроссворды. Разгадывает она их при помощи не менее типичного охранника. Дочь Марты, Ева (Серафима Красникова), постоянно обращается к Иисусу. Что не мешает ей вплоть до финала лукавить с целью защиты своего жениха — привычная модель поведения страдающих «православием головного мозга». В свою очередь, жених Евы — Рупрехт (Рустам Ахмадеев) — до боли напоминает прогрессивных рэперов, от Face до Моргенштерна, с их татуировками и ультрамодной вызывающей одеждой. И, конечно же, сам судья, как будто списанный с самых скандальных видео из российских судов.

Но Рупрехт — не только типичный российский рэпер, но и не менее типичный «ультрас» — фанат голландского футбольного клуба «Утрехт». А немного странное для отечественного глаза черно-бело-розовые одеяние Евы отсылает к европейским женщинам — священникам. Кстати, Утрехтская уния разрешила рукоположение женщин еще в 2003 году, вместе с благословлением гомосексуальных пар. Да и где в России вы найдете высокопоставленного ревизора — чиновника третьего пола, с гендерно-нейтральной стрижкой и механическим голосом (его играет И. Дапкунайте)?

Так все-таки Россия настоящего или Европа будущего? Ответ на этот вопрос достаточно прост: и то, и другое. Пьеса написана в 1806 году и до сих пор входит в золотой фонд европейской драматургии. Конфликт нечестного мелкого представителя власти и приезжающего столичного чиновника почти что вечен. Как мы узнаем эту каноническую ситуацию в «Ревизоре» Гоголя, так европейцы — в «Разбитом кувшине». Везде люди, везде они одинаковы, с одинаковыми соблазнами, страстями и ошибками. Мысль не новая, но напомнить ведь никогда нелишне.

А люди у Кулябина прекрасны — живые, смешные. Актерский ансамбль слажен, никто не скатывается в «комикование» и не дает сценическую гиперболу. На сцене есть только один персонаж, кардинально отличающийся от этого теплого, человеческого, милого. Ревизор Вальтер. Выходя в стальном плаще со стальным чемоданом, Дапкунайте четко и тонко играет бесчеловечную машину власти. Протокол, обязательное исполнение гимна, никаких эмоций. Да и предыдущая проверка Вальтера закончилась тем, что судья повесился. В сцене обеда Адама и Вальтера создается ощущение, что в ревизоре, наконец-то, проснулось что-то человеческое, женское — кокетство. Однако, очень быстро романтика уходит, уступая место почти допросу. Даже Адам, несмотря на все свое бесстыдство и постоянное вранье, более близок и понятен, нежели Вальтер. В конце концов, кто из нас без греха?

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Изящное, но достаточно жесткое противопоставление власти и людей доходит до абсолюта в финальных сценах. Участники разбирательства, поняв окончательно, что Адам — их сельский сосед, давний знакомый — разбил кувшин и вместо покаяния попытался осудить невиновного, убивают судью на глазах Вальтера. Убивают все вместе, подходя к нему по очереди и хладнокровно, спокойно нанося удары ножом. Потом, не менее организованно, пакуют труп в черный пакет, грузят на тележку и увозят. Человеческую реакцию на убийство — ужас, отвращение, отчаяние — демонстрирует только… Вальтер. Он забивается в угол, плачет, отворачивается, гладя на слаженную работу многорукого чудовища, поднявшегося из группы простых людей со светлыми лицами.

После убийства жизнь продолжает течь своим чередом: христианка Ева милуется с женихом, все радуются благополучному исходу дела, объясняя Вальтеру, что Адам сбежал и именно об этом нужно написать в рапорте. Даже показывают: мол, вон бежит по холмам, и парик мелькает. Правда, этот парик надет на голову одной из участниц прошедшего процесса. Но это же детали, главное — рапорт. Правильность написания рапорта гарантирует Марта Рулль, уточняя у Вальтера, где и как можно найти его рабочее место в Брюсселе, сопровождая свою реплику характерным жестом «я за тобой приглядываю». И Вальтер соглашается: конечно, судья убежал, конечно, парик мелькает. И правильно делает, что соглашается: как живой человек может противостоять Левиафану?