16 декабря на малой сцене Театра наций состоится громкая премьера спектакля "Идиот". Жанр постановки определен как черная клоунада, а главную роль князя Мышкина в ней исполняет Ингеборга Дапкунайте. Режиссер спектакля Максим Диденко рассказал корреспондегнту m24 о становлении жанра, любви к Достоевскому и питерской морской глади.

– Максим, как родилась идея ставить именно "Идиота"?

– Это мой любимый роман с детства. Я его прочитал еще в школе, целиком, наверное, единственный в классе. А на сегодняшний день уже раз девять перечитал. Всегда хотелось что-то с ним сделать, но не в классическом виде, это неинтересно. С этой идеей я бродил по разным театрам, и вот Театр наций клюнул на "Идиота".

Мне привиделось, что можно рассмотреть это произведение сквозь замочную скважину, как бы подглядывая за последней сценой, когда князь и Рогожин сидят возле трупа Настасьи Филипповны. Видел я это в сюрреалистическом ключе. Сберег это видение в какой-то коробочке у себя в голове и с этой коробочкой бегал.

Два года назад Вячеслав Полунин позвал меня делать шоу в цирк на Фонтанке. Я лично с ним до этого не встречался, но знал практически все, потому что так или иначе клоунадой занимался. Мы убегали к нему с экзаменов в театральном институте. Он был для меня небожителем. И вот я столкнулся с людьми, которые в России были основоположниками жанра клоунады. Тогда я понял, как это выглядит сегодня и захотел сказать свое слово. Возможно, это звучит наивно или ошибочно, но мне показалось, что "Идиот" Достоевского – это благодатная почва, чтобы это слово сказать.

Авантюра заключается в том, что люди, которые будут воплощать эти идеи в Театре наций, вообще не клоуны. В некотором смысле это поможет, может быть, очистить жанр клоунады от каких-то "ракушек", которые налипли на него. Задача невыполнимая, но интересная.

– А как произошла встреча с Театром наций? Они сразу согласились на "Идиота"? 

– Там работают мои друзья – Женька Ткачук и Ромка Шаляпин. Мы с ними дружим уже много лет. Несколько раз я атаковал театр с очень разными предложениями, но они не проходили. Наверное, я был неубедителен.

– Жанр спектакля определен как черная клоунада. Что это такое?

– Я изначально задал такой маяк: клоунада – штука в основном веселая, но материал подразумевает страшное, мрачное. И я добавил определение "черная". Мы с коллегами размышляем на эту тему. Возник такой жанр как клоунада-нуар. 

– Хармс – это черная клоунада?

– Хармс – это вообще мюзикл. Я жанр клоунады использую практически во всех своих работах, кроме, наверное, "Земли". В "Земле" ее нет, а так – везде понемногу. У Хармса все танцуют, поют, ноо какие-то клоунские есть там сценки. А тут я все решаю пантонимически, что ли. Это очень тяжело оказалось.

– Насколько тебе было трудно интегрировать в действо драматических артистов? Они легко и быстро поняли твой язык?

– Это небыстрый процесс. Первый месяц было очень тяжело, и в какой-то момент уже совершенно измотанные артисты спросили меня: "Слушай, а почему ты не взял настоящих клоунов?" А для меня было важно… Клоуны, занимающиеся этим профессионально, уже обрастают стереотипами. Мне хотелось свежести, новорожденности, насколько это возможно в нашей ситуации.

Клоуны зачастую не могут делать ничего другого: не умеют работать с текстом, не умеют петь. Драматические возможности артистов тоже мне интересны: как можно, ломать этот жанр, выходить за его привычные рамки. Драматический театр повлиял на меня, на мое художественное сознание, и с этим я тоже взаимодействую. Клоунский театр в чистом виде – это что-то типа Петросяна, понимаешь? Это ретро все-таки: Куклачев, Олег Попов.

– Как на главную роль выбрали Ингеборгу Дапкунайте?

– Мне ее порекомендовал Миронов, я сделал предложение, и она очень быстро согласилась. Я был удивлен, честно говоря, не спрашивал почему, но это произошло сразу. Для роли была нужна отличная спортивная подготовка, Ингеборге все нипочем. А я ведь каждый день йогу провожу для актеров, жесткие тренировки, и там все стонали. Но Ингеборга держалась, она трудолюбивый человек, и даже парней опережает по энергии. 

– Спектакль будет ставиться на малой сцене, и это правильное решение. "Идиот" – камерное произведение. 

– У меня четыре актера всего. Это же клоунада. Ингеборга играет князя, а все остальные роли исполняют мужики. Такой немножко шекспировский театр. Это другой уровень взаимодействия с артистами, персональный. Все крупным планом происходит, мне это нравится. 

– Для тебя важнее, концептуальное решение проблемы или актуальность темы?

– Всегда по-разному, зависит от процесса, контекста: от политической ситуаций в стране, даже от времени года. 

–Ты родился в театральной семье, потом учился у Григория Михайловича Козлова. Наверняка попал под влияние театральных постановок "P.S." и "Лес"?

– Так вышло, что у меня был блат в Москве: бабушка-режиссер. Но я поехал в Питер, чтобы самостоятельную что-то сделать. На тот момент не видел ни одного спектакля Козлова, ходил на все туры к разным мастерам. Григорий Михайлович мне показался живым, авангардным человеком. Спектакли его я посмотрел уже после поступления. Это был человеческий прежде всего контакт.

– А с Алексеем Девотченко ты был знаком?

– Козлов все время говорил, что я – новый Девотченко, и тут же нас познакомил. Алексей учил меня играть на пианино, а потом меня вместо него ввели в спектакль на втором курсе. Мы сдружились немного, и в течение последних лет поддерживали общение. Он был интересный человек. Я встретил его практически перед самой смертью, где-то недели за две, в "Гоголь-центре". Разговорились, он играл "Дневник провинциала". Циничный все-таки был человек. Спрашиваю: "Леша, как над ролью работать?" Отвечает: "Учи текст". "И все?" – "Все".

– Почему у тебя Башмачкина и Мышкина играют женщины?

– Даже не помню, как так вышло. Подсознательное что-то. Ингеборга возникла неожиданно в этой работе. Никакую другую роль я не мог ей дать. Это спонтанная история, какой-то танец реальности, как фильм Ходоровского.

Я смотрел недавно интервью с Бобом Уилсоном и Уильямом Дефо на каком-то фестивале. Их спросили, какая следующая работа. Уилсон: "Ну следующей работой будет "Старуха" по Хармсу". – "А кто будет там играть?" – "Будут там Миша Барышников и Уильям". – "А кого будет играть Уильям? Он долго думал и ответил: "Ну, я не знаю, но они просто будут авторы и будут играть всех". И они долго друг на друга смотрели. 

Мы находимся в состоянии вопроса, а не в состоянии ответа. Это крутое состояние, в нем нет проповеди. Мне эта позиция близка, потому что я тоже так ощущаю в процессе создания спектакля. Глобального ответа нет, а есть вызов, который жизнь мне преподносит. С ним я взаимодействую на поле театра. Это такой род деятельности, чье значение я в полной мере не сознаю. 

– Какая судьба, по твоим представлениям, у физического театра?

– Вообще в России физический театр – это штука, которую никто не понимает особо, он на периферии существует. Я нашел лазейку, и то критики думают, что это такое. Вроде не драматический спектакль, не мюзикл, не балет, какая-то чушь, эксперимент. Хотя какой это эксперимент? Зрительский интерес к этому вроде бы есть, и это, мне кажется, важнее. 

– В Петербурге к началу 90-х, сформировалась целая плеяда авангардных театральных коллективов Derevo, АХЕ, были "Лицедеи" и Полунин, Могучий. Они занимались совершенно разными вещами, но было в определенном смысле слова коммьюнити. Сейчас ничего подобного нет, ты один…

– Нет, есть много людей на самом деле. Есть Сашка Артемов, Вова Антипов, есть "Организмы", даже Волкострелов. Тот питерский авангардизм, о котором ты говоришь, существовал в абсолютном отстранении от официального театра. В конце 90-х стали возникать Бутусов, Козлов, многие другие, все изменилось. Мое поколение идет на сближение, советское время уже прошло. 

Сейчас все иначе. В "Театре наций" ставят Боб Уилсон , а в "Электротеатре" – Кастелуччи, понимаешь. Серебреников приглашает Адасинского, делает с ним совместно спектакль. Кирилл – авангардист не хуже Могучего в свое время. 

– Для тебя петербургская и московская сцена – совсем разные вещи? 

– Абсолютно. Если ты делаешь что-то в Москве, то резонанс достаточно мощный. А если делаешь что-то в Питере, то все тише. Там общественность спокойнее воспринимает.

В Москве ставишь "Конармию", допустим, и приходят кинозвезды, режиссеры, ажиотаж есть. А сделаешь в Питере – сходят, посмотрят, что-то, может быть, напишут. Морская гладь останется спокойной, волна не поднимется. Меня ошеломила реакция московской публики тем, что это был какой-то сумасшедший ажиотаж. В Питере бы этого не было. Там нет такого медиаполя, которое могло бы всколыхнуться. Но в этом смысле жизнь там чище, больше воздуха. Мне нравится там жить. 

– Был момент в 2010, когда ты как будто отошел в сторону. Расскажи про это время и как ты вернулся на сцену.

– На самом деле это был один из счастливейших периодов. Мы жили на заводе, и мне казалось, что я могу абсолютно все. Феномен места был в том, что мы с Амирхановым пришли вдвоем на этот пустой завод. За несколько месяцев это превратилось в энергетический вихрь. Я придумывал идеи, которые мгновенно реализовывались. И мне тогда казалось, что никаких преград не существует. Сейчас я окультурился. Мы вообще не размышляли, сколько нам нужно денег. Помню, ставили "Данте", арендовали огромный склад. Я говорил, что мне нужно, и люди приносили. Это было чистое творчество. Мне казалось, что так оно и будет продолжаться. 

Отчаянье наступило в тот момент, когда столкнулся с реальностью денег. Первый запал у людей длился месяцев восемь, они были готовы работать просто так. Но возникла необходимость где-то жить, что-то есть. Я понял, что не тяну один, моей харизмы становится недостаточно. И у меня, наверное, тогда произошел спад, я ушел в камерные вещи. Панк-акционизм для меня в тот момент прекратился. Мы делали "Данте" на улице на архитектурном фестивале. Спектакль начинается с драки, мощное членовредительство. И там меня били бочкой в какой-то момент. И Дель бросил неудачно бочку, она попала мне прямо в лоб, кровью залило все лицо. И все подумали, что это спецэффект, будто меня покрасили красной краской. Я еле-еле отыграл этот спектакль и понял, что нужно остановиться. 

– Был ли момент осознания собственной серьезности, ответственности?

– Да, такое ощущение приходит время от времени. Умение себя дисциплинировать было мне привито авангардными театрами. Обучение в театральной академии ответственности не прививает, а наоборот, расхолаживает с точки зрения дисциплины. У тебя есть костюмер, гример, буфет, сериал, халтурка. Это ад, это то, от чего я сбежал, потому что в авангардном театре ничего нет. Ты там сам себе и менеджер, и директор, и сценарист, и актер, и уборщик, и погрузчик, и монтировщик. 

– 16-го декабря у тебя премьера. О чем ты думаешь сейчас? 

– Сейчас я только о премьере думаю. В голове – кубик Рубика, который нужно складывать все время. При этом неизвестно никогда, какой это произведет эффект, как это будет воспринято людьми, но это меня не пугает. Зритель становится консервативным и в тоже время разборчивым. Это немного пугает, но, как показывает опыт, люди понимают. Не нужно думать о зрителе как о глупом человеке. Я рассчитываю на глубину зрителя, люди способны воспринимать сложные конструкции.