В Театре наций сыграли премьеру «Левши» — спектакля Максима Диденко по одноименной повести Николая Лескова. Сам режиссер определяет характер постановки так: «По жанру — это борщ, а по сути — исследование феномена русской хтони». Главные роли в «Левше» исполняют балерина Диана Вишнева и актер Евгений Стычкин, а драматургом выступил Валерий Печейкин. По просьбе «Афиши» автор рассказал о работе над спектаклем.

Про жанр

Если Максим Диденко определяет жанр спектакля как борщ, тогда то, что сделал я, — это свекла, потому что она придает борщу характерный красный оттенок… Я постарался дать Левше голос, которого немного в оригинальном тексте. Он главный герой, но мы даже не знаем его имени — «левша» в повести пишется с маленькой буквы, а я пишу с большой, как имя персонажа. Я написал монологи Левши так, чтобы у него появился свой голос. Вообще, он у нас единственный человек, которого можно расслышать и понять. Остальные — императоры, казак Платов, народ — поют на французском, бормочут или повторяют оперные штампы. Левша — единственный, кто говорит просто и по-русски. Поэтому я называю его свеклой, которая окрашивает этот спектакль в очень ясный, узнаваемый тон человеческого голоса.

Про Левшу

Левша во всем похож на «простого человека», но у него есть одна особенность — он именно левша. Он мог бы быть высоким, низким, полным — каким угодно. Но автор задумал его леворуким. Эта его физическая особенность стала для меня главной загадкой, потому что ничего в литературе просто так не происходит. Во-первых, сам Лесков писал левой рукой. То есть, по-сути, он рассказал о себе. Благодаря Лескову произошел реклейминг самого слова «левша»: это слово перестало означать «не такой, как все», а стало означать мастера и даже гения. Увы, недооцененного... В своей версии я даю такой ответ: Левша — типичный представитель меньшинства. Человек, которому предлагается драматический выбор: быть меньшинством или никем. Он даже меньшинство меньшинства — самого редкого и недооцененного. Это то меньшинство, которое еще не успело о себе заявить и на всех обидеться и за которое никто не думает заступаться. А ведь левши в полном праве обидеться на весь мир: Дайана Халперн тридцать лет назад обнаружила, что левши живут меньше правшей, ведь мир «сделан» для праворуких. Или в России Петр Первый запрещал им свидетельствовать в судах. Я могу вспомнить даже свою соседку по парте Наташу, которую переучили писать с левой руки на правую. Но я никогда не слышал, чтобы хоть один левша пожаловался на жизнь. А ведь, по сути, над ним издевались все детство, чтобы «исправить». 

Лесков, на мой взгляд, написал один самых глубоких и трагических текстов русской литературы — о представителе меньшинства, который не смог себя осознать, пожаловаться и просто молча умер. И такого героя — гениального, безмолвного и безымянного — готов полюбить читатель. Большинство любит тех, кто страдает. И заставляет страдать, чтобы любить. 

Про политический контекст

«Левша» и «леваки» буквально совпадают по корню слова. Наш Левша попадает в мир европейцев и понимает, что не может быть там принят. А ведь для этого есть все условия — там есть союз левшей, закон на их стороне, даже специальная церковь. Но наш Левша не находит там себе места. Это ровно то, что происходит у Лескова: он показывает трагедию героя, который не смог найти себя ни в Англии, ни в России. В России его оставили с разбитой головой умирать на холодном больничном полу. Накануне он напился с английским боцманом, которого повезли в посольский дом, оставили ночевать в комфорте. А русского левшу то держали в полиции, то положили одного на пол в больнице. Здесь он и умер...

О чем этот финал? О том, что каждый из нас может оступиться, напиться, в конце концов. Но выясняется, что за пьяным боцманом, хоть и в чужой стране, есть кому присмотреть. А за Левшой в своей стране — некому. За ним нет ни интеллигенции, ни народа, ни церкви — никого. Только блоха помнит о нем. Вместе они и уходят.

Про блоху

Блоха — самый сложный и самый загадочный образ в этом тексте. И мы постарались это сохранить. Все повествование строится вокруг ее загадочного существа и танца. С одной стороны, она искусительница, но в то же время она образ души, которой надели подковы, пригвоздили к земле. И она перестала танцевать. А сделал это мастер-левша от незнания механики. У него была божественная гениальность, но не хватило ремесла и математики. Я каждый день наблюдаю это в себе, в коллегах, в повседневности. В каком-то смысле и моя работа над этим текстом — подковывание блохи. Есть потрясающий текст Лескова, к которому я приделал свои литературные подковы. Поэтому для меня образ блохи — это гениальная ошибка. Надеюсь, я не ошибаюсь.

Про работу с Максимом Диденко

Самое страшное в творческой работе — это «правки заказчика». А самое волшебное — это когда ты сам хочешь править себя, чтобы сделать лучше. Поэтому мне нравится работать с Максимом Диденко — править, править и резать свою «свеклу» для его «борща». Потому что уверен в том, что у него, у меня, у нас получится очень хороший спектакль.