Театр Наций представил новый спектакль
Театр Наций представил спектакль, название которого больше бы соответствовало не театральному, а научному или общественно-политическому интересу — «Иранская конференция». Тем не менее первые премьерные показы собрали звезд и на сцене, и в зале. С подробностями с научной конференции — обозреватель «МК».

Миронов и Хаматова выступили на «Иранской конференции»
Известных и влиятельных людей из разных сфер российской жизни в зале Театра Наций предостаточно. Здесь Кирилл Серебренников (первый выход в свет после изменения ему меры пресечения), Михаил Куснирович, бывший пресс-секретарь премьер-министра Наталья Тимакова с супругом Александром Будбергом. Ну а о театральных людях и говорить не приходится — их множество. У новой пьесы Ивана Вырыпаева в постановке Виктора Рыжакова уже большой резонанс: билеты раскуплены за месяц до премьеры.

— Сейчас столько зрелищ, столько развлечений предложено людям, что театр — только малая их часть, но я рад, что он вызывает большой интерес, — говорит перед началом, стоя перед сценой и обращаясь к публике, Рыжаков. Его подробный спич про непростую тему, про ее актуальность и так далее как будто от неуверенности — как воспримут спектакль, название которого кого-то может отпугнуть. Но как показали два часа действия, опасения напрасные.

На сцене по диагонали (слева и вглубь направо) — десять стульев из прозрачного пластика, слева микрофон — вот и вся декорация. К ней позже добавится только экран по всему заднику сцены, и на него, разделенного по необходимости на несколько секторов, будут проецироваться крупные планы спикеров — ученого, писателя, журналиста, священника, теолога (датчане, конференция проходит в Копенгагене) и поэтессы, единственной приглашенной из Ирана, чью судьбу и роль страны в мировых процессах, собственно, и собираются обсудить участники конференции в столице Дании.

Первым к микрофону выходит Даниэль Кристенсен (Игорь Гордин).

— Знаете… (нервический тип, всё время поправляет очки) два года назад я увидел, что имею свою собственную структуру. И я смог отчетливо разглядеть, из чего же состоит моя структура и кем я по большому счету являюсь. То, что я узнал о себе, навсегда изменило мою жизнь, отношение к себе,.. изменило мою жизненную парадигму.

Монолог Игоря Гордина самый длинный — минут двадцать, если не больше: про структуру личности, про Бога вообще и в себе, про свои хотелки, свободу собственной личности с выводом о желанном комфорте и гарантированно спокойной жизни как идеальной формуле существования человека в цивилизованном обществе. По мере приближения к финалу герой Гордина приобретает более нервные и даже истеричные нотки, а его крупный план на экране мелко задрожит точно при ошибке компьютерной программы.

Читает Гордин настолько замечательно, что задает планку следующим «спикерам». В самом деле тематика выступлений далеко не развлекательная, может раздражать тех, кто пришел в Театр Наций, руководствуясь прежде всего заявленными в афише именами — а здесь три звездных состава: сам худрук «Наций» Евгений Миронов, Ксения Раппопорт, Чулпан Хаматова, Игорь Верник, Вениамин Смехов, Игорь Гордин, Авангард Леонтьев, Ингеборге Дапкунайте, Виталий Кищенко, Антон Кузнецов… Но и для них «Иранская конференция» тоже испытание, тест не на зведность, а профессионализм высокой пробы: никаких выразительных средств, кроме внутренних. Монолог, у кого-то замороченный, научный или псевдонаучный, с терминами — таким надо увлечь, создав при этом образ человека, характер. Тот состав, что работал на моем спектакле, был безупречен.

Но Вырыпаев не тот автор, кто строит свои тексты, находясь в плену существующих драматургических и общественных схем, у него индивидуальное видение реальности, связей, ее наполняющих. Поэтому и за монологами, и за репликами с мест, их разрывающими, краткими диалогами между спикерами на удивление интересно следить. Почему? Тема Ирана — повод говорить о людях, их комплексах, иллюзиях, заблуждениях и амбициях, в плену которых они находятся и на которые ни у тех, кто публично умничает, и тех, что не грузятся рефлексиями, нет четкого ответа — всё размыто, запутано, заговорено, заболтано и заморочено, законспироложено. Всё это и читается у Вырыпаева, когда ловишь себя на мысли: «Я действительно так думал, но у меня есть аргумент, вот послушайте…» — например, писателя Йенсена в брутальном исполнении Кищенко:

— Теперь позвольте сказать, что я думаю по поводу четырех вселенских прав свобод, — говорит он в ответ на монолог журналистки, специалистки по горячим точкам (Ксения Раппопорт). — Человек появляется не по своей воле, а в результате сексуального акта родителей. Мои родители переспали, и я появился на свет, а мою старшую сестру родители вообще зачинали под ЛСД. Никто не выбирает своего рождения, как никто не в силах выбрать свою смерть. Человеческая жизнь складывается всего из двух важных факторов: из генов и окружающей среды. И где тут место для личной свободы? Никакого вселенского права на свободу у человека нет и быть не может. Мы просто мешок с генами наших предков. И эти гены, воплотившиеся в нашем теле, попали под влияние среды, в которой это тело развивается... И то же самое касается вашего четвертого вселенского права на сексуальную ориентацию. Выбор, который определяется распределением хромосом при формировании нового тела, а также культурной средой. Влиянием, так сказать, либеральной культуры.

При отсутствии внешней полемики — внутренняя полемика. Движение нарастает, и такое развитие достигнуто за счет очень тонких, кажется, невидимых режиссерских ходов: ненавязчивой работы экрана, уместных пауз... Судя по тому, как реагирует публика (тут аплодисменты можно выстраивать в рейтинг), можно понять, какая тема острее, какие у столичного зрителя установки. И с этой точки зрения зал приветствует три последних монолога — священника, который не пустил датскую панк-группу в католический храм, желавшую выступить в поддержку «Пусси Райот». Его монолог в великолепном исполнении Евгения Миронова.

— ...Один человек отличается от другого, один художник отличается от другого, одно произведение отличается от другого. Сальвадор Дали отличается от Веласкеса… У вещей есть границы, есть свое место, свое предназначение. (Кидает в зал вопросы: «Колготки? Правильно, для женщин. Презервативы? Да, для мужчин.) Шутки — для смеха, а Христос — это христианство, Магомед — это ислам. Эйнштейн — это теория относительности, именно всё относительно. Жизнь — это бесконечный поток, нет ничего постоянного. Восприятие человека очень субъективно: сколько людей, столько и мнений. Именно потому, что мы все разные, Вселенная — это многообразие, миллиарды вариантов, и именно поэтому панк-группе не следует выступать в христианском храме. В храм люди приходят за другим. Всему свое место.

Монолог Миронова поддержит от имени известного дирижера Вениамин Смехов, для которого единственно верным критерием как в жизни, так и в искусстве остается правда, а не современность или какая-то там непонятная духовность. И он же подведет черту, которая может быть всех примирит. На самый финал режиссер оставляет монолог о личной свободе Чулпан Хаматовой, выступающей в роли иранской поэтессы. «Когда мне исполнилось 14 лет, я встретила своего возлюбленного, но вместе с чувством великой любви я также испытала и страх: я больше не смогу скрывать от него ни одной своей тайной мысли. То есть с той минуты, когда в моем сердце поселилась любовь, я потеряла свою личную свободу? Но наступил такой день, когда я решила возлюбленному отдаться целиком. Я закрыла глаза и позволила своим мыслям в последний раз быть свободными…. Я стояла и плакала, потому что только сейчас я и стала по-настоящему свободным человеком. И я хочу только одного — больше и больше любви».

Стихотворением «Это всё» Рыжаков заканчивает спектакль. Актрисы уже нет на сцене, но ее голос разносится по залу: «Куда плывет эта лодка, без человека, без вёсел, без определенного смысла, совершенно одна? / Уносимая течением реки эта лодка плывет за тобой. / Стой на своем месте и жди / Послушай меня. / Верить и Знать — это и есть вся наша жизнь. / Это всё».

Интервью с Виктором Рыжаковым после спектакля.

— Виктор, работая над спектаклем, вы открыли новую форму репетиции: репетировали с каждым отдельно, потому что столько звезд собрать нереально.

— Да, я репетировал с каждым отдельно, театр составлял график. Кто-то из артистов просил больше репетиций, кому-то было достаточно встретиться три-четыре раза. Но одно дело, когда у тебя на репетиции десять человек и ты работаешь с ними три часа, а другое, когда это же время отдано каждому. Мы начали в феврале, а весь март уже шли общие репетиции.

— Тем не менее у вас три состава — это от необходимости? От занятости звезд?

— Составы не закреплены, так чтобы один состав каждый раз собирался на спектакль. Каждый раз по-разному, но это и интересно, потому что каждый раз по-разному складываются диалоги, в том числе с залом, возникает новая коммуникация. Никто никогда не знает, в каком составе окажется.

— Нет у вас опасения, что заявленная тема и ее серьезное обсуждение при наличии первых имен театра, их суперработе, у тех, кто покупает билеты, у массового зрителя, она может вызвать скуку. Нет привычки на театре не столько смотреть, сколько рассуждать на серьезные темы.

— Было уже шесть прогонов на зрителях, включая два премьерных показа, и вот после последнего ко мне подходили люди, я чувствовал, они хотели общаться. Потом меня засыпали вопросами в соцсетях. Сомнения, конечно, есть: может, это наши иллюзии о необходимости такого диалога в театре, что он необходим. Но реакция зрителей подсказывает, что нужен, меня уже приглашают поговорить на темы, затронутые в спектакле, люди хотят задавать вопросы. Театр выплеснулся за рамки театра, за привычный его контекст.