„Рассказы Шукшина” — работа высшего класса. Светлая, ясная, смешная, горькая. И честная до оторопи. Там, где иные актеры в руках другого режиссера притворились бы, что на наших глазах превращаются в героев Шукшина, команда Херманиса говорит откровенно: мы - не они, они — не мы. Любой зритель с тонкой душевной организацией, ерзая под взглядами небритых трактористов и беззубых бабушек села Сростки, бормочет то же самое: они — не мы, мы - не они…

Собственно рассказы — то есть сюжеты и характеры — воплощены на максимуме возможностей. Лучше в сегодняшней театральной Москве не сделают. Не хватает того, что ЗА характером и сюжетом. Ощущения огромной, необъятной земли, из которой произрастают шукшинские „чудики” и в которую уходят и в грядущих поколениях возрождаются по новой. Как грибы из одной грибницы. Как яблоки недалеко от яблони. Дыхание земли, сила земли, переплетение корней — вот что делает „чудика”, чудака интересным и значимым. А странноватых людей из разряда перекати-поле везде навалом, в столице особенно. Ими забиты темные подворотни и гламурные клубы. Ни о чем, кроме психического нездоровья нации, это не свидетельствует и ни для кого, кроме специалистов-медиков, особого интереса не представляет.

Кажется, эти десять рассказов мог бы сочинить, к примеру, Сэлинджер. Вместо подсолнухов лущили бы кукурузу, на ужин подразумевался бы не чугунок с картошкой, а сковородка жареных зеленых помидоров (ямс, бататы и пр.), однако людской муравейник, полный разномасштабных скорбей, будучи укрупненным, точно так же пробивал бы до слез. Сэлинджер ведь отличный писатель. Но - не Шукшин.

Если опереться на затертую цитату, судьба в спектакле Театра Наций дышит, а почва — нет. И я уверена, что это не случайный постановочный эффект (или дефект?), а сознательно принятое решение.

Бог знает, для чего Алвис Херманис возил своих актеров в Алтайский край. Точно — не ради припадания к истокам. Скорее (они ведь хитрый народ — прибалтийские режиссеры), чтобы наглядно убедить сомневающихся, что в данном случае путь проникновения — тупиковый путь. Съездили, прикоснулись, поразились и - честно отказались даже от попытки найти этих людей в себе. Либо себя в них.

То, о чем мы сейчас говорим, — безусловный „гамбургский счет”. Не будь спектакль столь хорош, он не давал бы повода для подобных претензий, просто руки бы не дошли. Да и не претензии это вовсе. Уж точно, к актерам — не больше, чем к самой себе. Лица жителей села Сростки — для нас практически марсианская фотогалерея. Ничего общего на молекулярном уровне. Разверзлась пропасть. „Мы” здесь, „они” там. Как это произошло?

Во времена Василия Макаровича „они” и „мы” тоже существовали. Но тогда это были два берега, меж которых веселой сибирской речкой бежал талант Шукшина. Он объединял. Во всяком случае, давал возможность объединиться. Автор подшучивал над „своими”, которые громоздко, нелепо, неумело пытались пристроиться к „нам”. Мы же читали книжки, смотрели фильмы и смеялись над „нашими”, над той, еще Чеховым припечатанной интеллигенцией, которая отдавала крестьянам старые фраки… „Потеряли связь с народом”, — вот как это называлось в советскую эпоху. Шукшин-то наверняка знал, что глобальные потери, пропасть и бездна — впереди.

Алвису Херманису можно только сказать спасибо. Он не обязан врастать корнями в чужую землю, да и нереальная это задача. Вспомнил о Шукшине, сделал из Шукшина событие — низкий поклон. Мог бы подстраховаться и выбрать ну, скажем, Шекспира. Пусть могильщики утверждают, что принц свихнулся „на нашей почве, на датской”, однако сам великий бард в Эльсиноре не бывал, и никаким датским духом в „Гамлете” не пахнет. Для надмирного Пушкина почва также непринципиальна — даже в „Борисе Годунове”. Есть авторы вселенские, есть остросоциальные. Шукшин ни к тем, ни к другим не принадлежит. Херманис сам подставил шею под удар, а у нас таких не бьют. Не принято, знаете ли.

Другое дело, что режиссер упростил актерскую задачу. Такой мастер, как Евгений Миронов, не может этого не чувствовать. И не может этому радоваться, ибо для Миронова чем выше планка, тем интереснее прыгать.

Не вживаемся — в некоторых случаях означает имитируем. В иных — пародируем. Худший вариант — маска. Гротесковая, характерная, шутовская. Когда в рассказе „Срезал” Миронов выходит, обложенный толщинками — будто насосом накачанный, а-ля герой Пьера Ришара в „Невезучих” после укуса пчелы, — вспоминаются лучшие образчики эстрадного жанра. Спектакли Аркадия Райкина прежде всего. Но Миронов не Райкин, и здесь не эстрада.

Когда Чулпан Хаматова — Клавдя из рассказа „Сапожки” — несколько минут натягивает тесную обувку, а все домашние Клавде помогают — дедка за репку, внучка за Жучку, — зал валится от смеха. И валится, если по тому же гамбургскому счету судить, спектакль — в репризу, клоунничанье, шутовство.

Когда враль и фантазер Бронька Пупков отливает городским охотникам пули про свое покушение на Гитлера и зал опять-таки беспрестанно хихикает, приходит на память фильм „Странные люди” 1969 года, Бронька — Евгений Лебедев, и как он плакал, выкрикивая: „Дак получай за наши страдания!.. За наши раны!.. За кровь советских людей!.. За разрушенные города и села!”. Народ у экранов сморкался и утирал глаза. До сих пор утирает. В этом месте нельзя смеяться. Что-то очень неправильно сделано, если смеются.

Ни одну из десяти сыгранных Евгением Мироновым в „Рассказах…” ролей я бы, по скромному моему суждению, не отнесла к разряду великих. И даже лучших в его собственном послужном списке. Актер сказочный, способен на многое. На большее способен, чем требовалось в данном случае. Ясно, почему он воспроизводит порой интонации Бориса Новикова. Миронову необходима опора. Что-то свое, родное — в помощь.

„Рассказы Шукшина”, повторюсь, спектакль великолепный. Он работает даже там, где вроде бы не должен — помимо воли создателей. Сменяющиеся портреты на заднике разве для того монтируются, чтобы ты корчился под их взглядами от непонятного мучительного стыда?.. Откуда неловкость? Да оттуда, видимо, что люди эти для нас теперь не тайна, а экзотика. Кишка у нас тонка их разгадывать. Можем только глазеть и удивляться.