Новый спектакль Константина Богомолова стал если не главной, то точно одной из самых громких премьер театрального сезона. Вторую постановку режиссера в Театре Наций (первой был «Гаргантюа и Пантагрюэль» несколько лет назад) уже сравнивают с недавно закрытым в МХТ «Идеальным мужем», сделавшим Богомолову репутацию провокатора. Креативный продюсер The City Дмитрий А. Быков посетил прогон спектакля «На всякого мудреца» и делится своими впечатлениями от увиденного.

В одном из антрактов (всего их два, ведь спектакль длится почти три часа) встретил приятеля. «Знаешь, — сказал он голосом завзятого театрала, — мне особенно нравится, как деликатно Богомолов обходится с классикой». «В самом деле, — попытался попасть я в тон, — редко сегодня так бережно переносят текст на сцену». Оба заржали как полоумные.

Понятно, что от «провокатора», «возмутителя», «светского угодника» — и как там еще называли Богомолова (кажется, «бумером») — ждать точного воспроизведения классики глупо. Никто и не ждал: от Островского в спектакле «На всякого мудреца» осталась разве что видимость какой-то канвы о молодом человеке, пытающемся сделать имя в свете любыми способами. Есть вроде пара взятых оттуда диалогов — ну кто их будет сличать? Мне лень. А в остальном это никакой не Островский, а Богомолов, и это никакой не XIX век, а наш XXI.

Сатирический яд (который должен стать лекарством), поп-культурный неймдропинг (здесь он пышен, как никогда прежде), обилие музыкальных шлягеров (безвкусных, как водка, под которую их обычно слушают), электронное табло с бегущими по нему едкими комментариями, жизнь чиновников, геев, артистов — все это мы помним еще со времен «Идеального мужа», легендарного спектакля, который сделал Богомолова тем самым Богомоловым. Который был закрыт новым руководством МХТ и который вся светская Москва недавно провожала едва ли не громче, чем бар «Симачев».

И вот в паре кварталов и в паре месяцев от закрытия «Идеального мужа» Богомолов ставит, как кто-то уже написал, «Идеального сына». Как и тот, нынешний спектакль начинается с концерта — корпоратива корпорации «Роскурица». Некоторые актеры сидят в зале (действие вообще не стесняется периодически спускаться со сцены). Главный герой по фамилии Глумов живет, как поясняет табло, в «старой вонючей московской квартире на Малой Бронной» вместе с престарелой мамой (ее, разумеется, играет мужчина). Она бард, а еще дочь и вдова московских интеллигентов, так что говорит подчеркнуто старомосковским языком, с нарочито правильными ударениями: «рожжение», «грушинскый» и так далее. Глумов ведет Telegram-канал «Лейся, говно», в котором хлестко и цинично пишет об известных людях. Именно к его услугам разрушителя репутаций прибегнет начинающий артист Голутвин, чтобы досадить своему сладострастному покровителю Мамаеву — владельцу корпорации «Роскурица», миллиардеру, мужу высокой чиновницы и, как выясняется, дяде Глумова.

Секс, протесты, новая этика, мужчины в платьях, деньги и Теодор Курентзис. Словом, тут есть все, что заставляет публику вновь и вновь сверкать бриллиантами на богомоловских премьерах. Хотя каждый раз режиссер вроде как над этой публикой смеется. А она смеется в ответ. Такая у них игра, правила все выучили давно. Но в этот раз автор решил спровоцировать сразу всех — чего стоит только эпизод из 2025 года, где мимоходом выясняется, что Украина к тому времени стала Россией. Тут щедро сыпятся фамилии: Минаев, Цыпкин, Мишустин и так далее (нет почему-то только фамилии Собчак).

Режиссер смеется и над собой, поминая вскользь нашумевший «манифест Богомолова» или показывая, будто он сам звонит в администрацию президента, чтобы угодливо пригласить ее сотрудника, зловещего чекиста Крутицкого, на свой спектакль. Впрочем, следом так же угодливо туда звонит и Курентзис.

Все это, безусловно, может или возмущать, или смешить, а чаще все вместе. Короче, производит примерно то же действие, какое производит любой крепкий современный стендап. Нет, конечно, Богомолов и умнее, и тоньше (не всегда!), но действие-то то же.

За смехом и провокацией в этих трех актах просверкивает и что-то еще. Какая-то внезапная искренность вплоть до трогательной. Она есть в монологе, которым вдруг разражается дотоле безэмоциональный чекист — с обличительной энергией Чацкого, который внезапно пришел в такое бешенство, что начал орать и брызгать слюной: «Меценаты, культуртрегеры! Вы ****** [охренели]! Накупили там дома и квартиры, а тут не можете отреставрировать особняк Мухина-Засраньского!» Или сцена смерти матери («Я так устала быть мамой, что снова хочу быть просто маленькой девочкой»), которая потом превращается в фарс, но не теряет своей нежности.
Да, можно смотреть «На всякого мудреца» как нового «Идеального мужа» (не задушишь, не убьешь). А можно и как нового неидеального Богомолова, в котором остались не только старые приемчики и заученное острословие, но и простота, которой на всякого мудреца довольно.