Иисус Христос. Пушкин. Калигула у Камю. Явления одного порядка: проблема карамазовского великого инквизитора. Будучи неготовым воспринять такую личность, общество уничтожает ее. Имеет ли право? Думаю, что да. Кто в конечном счете победил, а кто потерпел поражение? Свой ответ — у знаменитого литовца Эймунтаса Някрошюса, в его „Калигуле”.

Калигула — человек извне. Он возвращается, как подросток, убежавший из дому — проходит беззвучной тенью в городские ворота. Някрошюс не однажды возвращал в детство своих героев, так что повторять это о Калигуле вроде даже и неинтересно. Но сам Камю изображает нам юного мальчика. Сколько он собирался пробыть за пределами ограды, выстроенной из шифера? Должно быть, достаточно долго, он ведь даже упаковал пару чемоданов. Неудобно и глупо вернуться с поклажей туда, куда, может, и не собирался возвращаться.

Впрочем, не принес ли он с собой чего-то такого, что, уходя, не уносил? Будда, впервые вышедший из великолепного царского дворца, был налегке, но скоро взвалил на себя бесценную ношу — узнал о том, что есть страдание, смерть и мудрость. А что за багаж внес домой Калигула, тоже до поры до времени не видевший ничего, кроме собственных хором и придворных?

Разумеется, Камю нарочно не просто спрятал императора на время первой сцены с патрициями, а вывел его за пределы Рима — это его сорокадневный пост в пустыне, его отшельничество в горах, какое описывает Ницше. Мотив путешествия за истиной вне мира людей известен издавна и не забыт.

Евгений Миронов много старше своего героя, однако присваивает себе его мудрую робость, его неуверенную пластику, я бы сказал даже его юношеский вес — настолько он легок, когда сидит на самом краешке шиферного кресла-трона. Как мальчик, пишет на полу „Калигула” — дети же любят всюду оставлять свое имя. Самый младший, самый подневольный в доме — император. Остальные относятся не столько к категории „придворные”, сколько к категории „взрослые”. Он сообщает свои мысли Геликону аккуратно, стыдливо, как на первой исповеди.

Геликон — тот самый „добрый взрослый”, который есть у каждого ребенка; тот, кто простодушно отпустит все твои детские грехи. Тот, с кем советуются, прежде чем повиниться перед более взыскательными старшими. Любимый раб Калигулы буквально сдувает с него пылинки — пепел, отлетающий от задумчиво закурившего императора, он вовремя ловит пепельницей. Поначалу, до последующих страшных перемен, ему присущ некоторый цинизм, сродни тому, который содержится в известной формуле „Чем бы дитя ни тешилось…”. Пессимистическим сарказмом он несколько заземляет томящегося подопечного (в руках у Геликона — уголь, которым он заботливо водит по девственно-белоснежным рукавам юного императора).

Игорь Гордин — один из центров тяжести спектакля. Камю прописал несколько действующих лиц, которые могли бы стать таковыми — важнейшими после Калигулы. Это Цезония — его женщина, Сципион — его прежний друг, Керея — его противник и Геликон. Удивительно, но последний, в пьесе появляясь меньше остальных, у Някрошюса приобрел наибольшую значимость среди перечисленных. Но об этом позже.

То, что Калигула уносил с собой, уходя прочь, — это прежде всего мучительная память об умершей Друзилле, сестре, с которой его связывала кровосмесительная любовь. Он одержим — его преследует дух девушки в белом. Жестокий, эгоистичный призрак ударяет ложкой по лезвию топора — раз, другой. Так отдается пульс при головной боли — твердый и раздражающий звук. Нужно сделать все, чтобы этого не слышать.

Император задает себе чудовищно трудную задачу и, может быть, решает ее. Он готов работать над собой, пусть медленно, продвигаясь к цели по миллиметру. Калигула набирает за пазуху осколки битого зеркала и старается нагнуться — так, чтобы ни одно из острых стекол его не поранило. Чтобы не порезало ни одно воспоминание. Пальцы сперва робко тянутся к ступням, а затем устремляются вниз резко, безрассудно. Подняв осторожные глаза, Калигула обнаруживает вокруг себя искомую пустоту. Все так же ссутулившись, он напрягается, чтобы ее удержать, выиграть в заведомо проигрышной игре под названием „Не думай о белой обезьяне”. Не думай о белой женщине.

Калигула несколько раз репетирует выход к патрициям — марширует пару метров и возвращается. Сейчас он выйдет как император. Сейчас он оправдает надежды патрициев, недавно жаловавшихся на то, что их правитель, увы, поэт, а не государственный муж. Заварилась военщина: на плечах Калигулы поверх отроческой белой рубахи оранжево-красная шинель главнокомандующего. Звуки трубы подхватывают армейский ритм, становятся все громче, бегут вверх по ступенькам. Придворные строятся в шеренгу, протягивая цезарю ладони тыльной стороной вверх, чтобы тот проверил чистоту ногтей.

Перестройка человека пройдет в режиме государственной программы. То, что едва ли далось самому цезарю, он насильственно преподает остальным. Это та самая вожделенная пустота, вакуум, в котором не возникает ни единый звук, в котором нет постукиваний любви и боли. Калигула сделает каждого императором. Научит каждого безответственной легкости, экзистенциальному равнодушию к жизни и смерти. Тому, которое испытывает перед казнью герой „Постороннего” того же Камю.

Выйдя из повиновения жизни, любви и смерти, человек сам заставляет их служить ему. Он отбирает жизнь и вручает смерть — поэтому волен казнить каждого, кто ему подвластен, принуждать к любви чужих жён. Со смерти Друзиллы минули три года, и они были кровавыми. Что ни день, то казнь. Если мы забежим немного вперед, то увидим, как Някрошюс сообщает мысль через мизансцену, лаконичную и непредсказуемую. Поэты декламируют нескладные импровизации на заданную Калигулой тему — смерть — переминаясь на скомканных бумажных кукольных ножках. В стихах изобразив смерть своей владычицей, они послушно складывают приставные конечности на шиферную плиту, подвязанную к плечам некоего Харона. Будто бы на носилках — десятки трупов с торчащими ступнями. Кажется, император смиренно провожает катафалк вместе с остальными — но он лишь дурачится. Через секунду он предстанет расхитителем адской тележки. Он яростно расшвыряет добычу смерти, ибо жизнь римских граждан принадлежит ему, а не ей.

Калигула освобождается от силы тяготения, которая возвращает его страждущей земле, лишает себя веса, обрезая держащие его ниточки одну за другой. Он отнимает у близких возможность любви к нему. У патрициев, которые пестовали его, он перебил сыновей; у Сципиона, росшего вместе с ним, он убил отца. Напомним, это не просто подчиненные, это его семья, где каждый обращается к нему „Кай”.

Император говорит с ними вроде даже и совсем простодушно. Может, и не обманывают его мягкое лицо, наивная речь — будто он сам удивляется своим жестоким выводам, к которым его неожиданно привела логика. Он искренне верит, что это „забота” о них же самих, преподанный им „урок” — ведь и у них теперь путы обрезаны, теперь и они свободны. Такое частное здесь, навязчивое слово — „свобода”. Уж насколько оно велико, что его, будто чересчур большую порцию водки, приходится одолевать в два глотка: „С-с-с! …Вобода…”.

Первый среди тех, кому Калигула мечтает передать свое учение — его ближайший друг Сципион. Такой же молодой, непримиримый, даже более дерзкий, чем сам цезарь. Сципион — это мальчик с гамлетовской судьбой, у которого любящий Калигула убил отца. Облекаясь в шутовской облик датского принца, он шипит, как змея — голос Евгения Ткачука от природы может быть довольно едким, но здесь он усугублен тягучей, ядовитой интонацией.

Однако этот лютый звереныш в то же время — поэт. Император, ныне заклятый враг Сципиона, заговаривает с ним о последнем сочинении. Оно о природе. И - удивительно — Калигула опережает поэта в его пересказе — он и сам знает о криках стрижей в зелёном небе о и линии римских холмов. Прежние друзья, забыв обо всем, затевают игру, валяются по земле, звучно плюют в небо. Их забавы по-детски простые, грубые, полные животной радости. И сколь жестока была подножка Калигулы: „Во всем этом не хватает крови!”. Религия цезаря отлична от восторгов Сципиона. Обманутый, тот горько спрашивает предавшего его друга, где его „тихое убежище”? Где его дом? Если он больше не смотрит на поля и стрижей, то куда теперь выходят окна его жилища?

Ответ: „Презрение”. Дом Калигулы — серая триумфальная арка, сложенная из шиферных плит, знак выцветшей римской эпохи.

Учение постигал Антон Хитров

http://www.teatron-journal.ru/archive/6/_6_ons/