В прошлом году Андрей Жолдак поставил в Театре наций „Федру” с Марией Мироновой. Для краткости скажем так: был успех. Теперь там же Жолдак выпустил „Кармен” — с той же Марией Мироновой, но на сей раз под ее продюсерским началом и для проката непременно на большой сцене. Премьеру играли в огромном Театре им. Моссовета.
У спектакля есть второе название: „Исход”. Речь о библейском исходе, когда евреям был спущен свод законов: Мироновой хотелось не столько сыграть роковую красавицу, сколько пофилософствовать. Ей удалось и то и другое. Жолдак тоже выложился полностью, постановка выглядит этакой антологией современного театра. Но ближе к финалу в зале начался натуральный исход. Стоит ли объяснять почему или не морочить голову? Понятно же: если публика бежала с премьеры — кто пойдет на такой спектакль?
Действительно, в потоке театрального ширпотреба, которым завален город, „Кармен” выглядит вещью диковинной и непрактичной. Есть масса спектаклей, куда можно выгуливать полезных знакомых и родню. Есть несколько таких, которые стоит показать самым близким. „Кармен” — другое. Это надвигающийся танк, под который нужно ложиться в одиночку. В принципе, всегда остается шанс сбежать из окопа (там достаточно эпизодов, когда на беглеца никто со сцены не посмотрит с укоризной: добрую половину спектакля актеры глядят в зал не со сцены, а с экрана). Но если выдержишь — ухватишь пару моментов, от которых реально захватывает дух.
Увесистую долю сценического времени Жолдак пожертвовал времени экранному. Двумя экранами служат распятые по бокам сцены картонные коробки, третьим — занавес с пером. Это диковинное перо (его, как и все декорации, придумал художник Юрий Купер) слегка мерцает, когда по нему бежит изображение. Изображение — то долгие планы раскачиваемой ветром рощи, то Мария Миронова, заснятая оператором Сокурова Алексеем Федоровым: вот она надкусывает яблоко, вот игриво натирает платком пистолет. Влюбленная камера запоминает, как блестят ее глаза и матово отсвечивает пистолет, параллельно звучит монолог актрисы — рассуждение об ограничивающем свободу правиле и о дающем свободу праве. Первое действие представляет развернутый комментарий к „Исходу”: Кармен выполняла все заветы, жила по правилу, дожила до старости и теперь коротает век с пожилым Хосе. Но осталась все той же безудержной Кармен, которой палец в рот не клади: своих близких бабуля натурально кусает за пальцы. Второе действие — о Кармен, давшей себе волю.
На сцене Миронову окружают красивые молодые люди, Кармен показывает им свои великолепные ноги, молодые люди не отводят от них восхищенных взглядов. Среди подруг на панели Кармен опять-таки — что королева среди подданных. Но истинной Кармен выглядит даже не она, а режиссер Жолдак: уж кто действительно дал себе волю, так это он. Жолдак не церемонится с Мироновой — она проводит целые сцены, запертая в картонную коробку, покуда оператор снимает ее через щель. Он не жалеет Елену Кореневу, после большого перерыва вернувшуюся на сцену, — и заставляет великолепную актрису читать лекцию про волков. Он гордится тем, что видит сны, и эксплуатирует их в хвост и в гриву. Он напридумывал массу сцен-сновидений — и даже натуралистическая воровская сходка выглядит как страшный сон. Оперные партии Жолдак монтирует внахлест с киберпанком, лекцию — с рок-н-роллом, вульгарное — с эстетским. В живой спектакль врезаются то видеозапись репетиции, то классическая „латерна магика” (реальная тетка протискивается с кастрюлей в дверь, на экране мы видим тетку, выбравшуюся на балкон). То вдруг начинают показывать многозначительные безмолвные планы из классики итальянского неореализма, то современную городскую съемку: по дороге мчится машина, из нее выглядывает Кармен и кричит во всю мочь, как ей нравится Москва.
Фантазия Жолдака захлестывает. Он испытывает на предел возможностей и сцену, и экран. За видимой легкостью и небрежностью „Кармен” скрывается непосильная для нашего архаического театра сложность. Технические службы Театра наций, допустим, со своим делом справились. Другое дело публика. Публика в какой-то момент попросту зависает — как старый лэптоп, на который по недоразумению установили навороченную „Висту”.