В Театре Наций Филипп Григорьян поставил "Заводной апельсин"

Восставшие дети идут войной на отцов, цивилизация применяет насилие к насильникам - так закольцовывается зло... Фото: Мария ЗайвыйВосставшие дети идут войной на отцов, цивилизация применяет насилие к насильникам - так закольцовывается зло... Фото: Мария Зайвый

На Малой сцене Театра Наций режиссер Филипп Григорьян поставил "Заводной апельсин" по мотивам романа Энтони Берджесса, оркестровав их с помощью Юрия Клавдиева и Ильи Кухаренко, художницы Влады Помиркованой и хореографа Сергея Землянского. Из элементов, образов, сюжетов романа авторы создали, как из кусочков мозаики, самостоятельное произведение о тотальности насилия.

Благообразный белый домик с крыльцом, газон с аккуратным штакетничком и садовым гномом, внутри - аккуратные тома на книжных полках, где особенно выразительны "Демонология" и Брэм Стокер, бюст Бетховена - это универсальный, издевательски-глянцевый модуль "дома писателя", тот культурный мирок преуспевающего автора, в котором рождается ад.

В сумраке с краю сцены выходит некто в плаще и шляпе, присаживается за садовый стол, долго смотрит внутрь дома, затем достает ключи, входит, включает свет, чайник, садится за стол и принимается стучать на пишущей машинке. Он надел наушники, в них гремит Бетховен, он не слышит, как некто иной появляется с другого края сцены, также присаживается к столу и долго смотрит на спину писателя, а потом тенью проскальзывает в дом. Не слышит он и явления жены, которая, едва ступив за дверь, тут же вынесена из-за нее черным чужаком, брошена на землю, вывернута, изнасилована. Писатель ходит по комнате, взмахивает рукой в такт своим мыслям и происходящему за окном, наконец, замечает творящееся и выскакивает на крыльцо - насильник спокойно встает, надевает на себя наручники и укладывается на черную тюремную койку за штакетником. Писатель говорит с ним - и с этого диалога начинается пьеса. Темная, лишенная рефлексии, зверино-жестокая фигура - не субличность ли автора, не в его ли сознании родилось и не по его ли воле случилось все, что произошло с женой? Антон Ескин, выразительно-некрасивый, здесь пугающе узнаваем - это порождение темных переулков и подворотен, сгустившийся дух опасности, всегда кружащей вокруг домов порядочных граждан, тот, кого страхом своим обыватели и вызывают из мрака.

Андрей Смоляков в роли писателя виртуозно меняет регистры - вот он с белым лицом и остановившимся взглядом кричит путаную, не воспринимаемую на слух абракадабру, откуда ухо вылавливает лишь отдельные слова, как кости в жутком вареве - "насилие", "табу", "искусство". Вот он, лишь рассказывая, играет двоих персонажей - дряхлого бомжа-ветерана, бесстрашного от отчаяния и пустоты, и холодно-эстетствующего юного изувера-Алекса, чью бессмысленную и неотвратимую расправу над любым встречным здесь замедляет любопытство к жертве, не знающей страха. Блестящий дуэт с ним составляет Елена Морозова, кукольно-неживая в роли идеальной жены писателя, его музы, машинистки, домашней обслуги - она с изяществом накрывает на стол, танцует, картинно курит - и ей словно нисколько не мешает шлем из бинтов, закрывающий лицо и голову. Случившееся уродует людей, но не нарушает заведенного внешнего порядка.

Хаос нарастает, внятная речь мешается с механической бессмыслицей - авторы прогнали текст через гугл-переводчик, и получившаяся мешанина оказалась лучшим выражением внечеловечности происходящего в спектакле. Страх главного героя материализуется - мерцая фарами на голове и бася из динамика, является черный рыцарь в доспехах Бэтмена и фаринеллиевых перьях. Так пародийно выглядит зло в масс-культуре, так выглядит мощь в сознании подростка, такое всесильное альтер-эго остается в глубине сознания пугливого и цивилизованного автора, внешне противящегося злу и его же бессознательно порождающего. Александр Новин, утрированно пугая в сцене с наркотическим молоком, источником кайфа и ярости, постепенно разоблачается от комиксных своих доспехов и гипертрофированного злодейства, оказывается сыном писателя, а может, им самим в детстве, и голос его в динамике выкручивается до фальцета. Детский ужас отвержения родителями показан в "методическом пособии" на экране, снятом в эстетике любительского видео: загородный семейный пикничок оборачивается кровавой расчлененкой, когда родители в воспитательных целях пытают сына. Лощеная американская пара легко оборачивается советскими "предками", зачитывающими приговор: "если ты порвал подряд книжицу и мячик", насилие без труда преодолевает рамки культур, меняя лишь эстетику - от комикса до агитки, от блокбастерного хоррора до самодельных роликов в Youtube.

Абсурд принимает гротескные масштабы: садовый гном оживает, чтобы в ток-шоу поведать об излечении подростка от агрессии - сам подросток, излеченный до состояния овоща, бессловесно заваливается со стула, его властно подхватывает мать - снявшая бинты Морозова улыбается уверенно и безжалостно. Отец-писатель-доктор-садист - все эти личины накладываются в роли Смолякова, стирая различие между жертвой и палачом, Бетховеном и масскультом, трусостью и зверством.

Культура стремится подчинить хаос, отцы - детей, восставшие дети идут войной на отцов, цивилизация применяет насилие к насильникам - так закольцовывается зло, неистребимое, как сама природа человека, безличное и бессмысленное, как заводной апельсин. В спектакле много комического, но зрителям не до смеха - обыденность невообразимого, тотальность насилия предъявлены с памфлетной резкостью, на крупном плане, в яркой и острой театральной форме.