Бывший ДК МЭЛЗ, ныне известный как Дворец на Яузе, кажется, никогда не видел такого съезда именитых гостей у парадного подъезда.
Премьера Эймунтаса Някрошюса да с Евгением Мироновым в заглавной роли Калигулы возведена в ранг главного культурного события. Впрочем, их главная встреча случилась 8 лет назад, когда Някрошюс поставил „Вишневый сад”.
Евгению Миронову был задан на кастинге единственный вопрос: „Вы волка любите?” Получив утвердительный ответ ошарашенного актера, литовский мэтр помолчал минут семь и пригласил его на роль Лопахина. „Музыка, играй отчетливо. Я купил имение…” — отчаянно-тонко вскрикивал мальчишка-капиталист, разрывавшийся между любовью и этикой предпринимателя, привыкшего приводить дело в порядок. А в ответ ему пели птицы — те самые, что погибнут без невыгодного вишневого сада-дома, — пока их грай не переходил в нестерпимый звон. Великий был спектакль.
От „Калигулы” ожидалось не меньшего потрясения, но его, увы, не последовало. „Калигула” точно пропитался атмосферой разлитой вокруг депрессии и распада — чистого дыхания высокой трагедии, которым так часто наделены создания Някрошюса, здесь не чувствуется. Мощные метафоры, попадающие сразу и в мозг, и в сердце, порой выглядят замысловатыми ребусами.
И все же не покидает надежда, что „Калигула” еще наберет должную высоту.
Художник Мариус Някрошюс столкнул ампир и треш — имперские формы (Триумфальная арка, трон) и дешевое исполнение (главный стройматериал — серый шифер). Някрошюс часто творит свои образы из грубой материи и чистых стихий: вода, огонь, лед, дерево, камни. Его поэзия всегда предметна и осязаема, отчего не теряет своей пронзительной воздушности. На сей раз это ломкий шифер, мыло (легкорастворимый „документ”), сапожок из белой бумаги и черного носка („оммаж” Калигуле-Сапожку), все тот же огонь и камни (последний поцелуй Калигулы и Цезонии, — которую он убивает, — через камень, ставший могильной плитой) и зеркало — последний собеседник Калигулы в пьесе Камю. Точнее, его осколки — портрет распадающейся реальности.
„Римская империя — это мы. Если мы потеряем лицо, империя потеряет голову”. Болезнь одна — потеря лица. Но истории ее течения у всех разные.
Цезония (Мария Миронова) в начале — рыжая бестия, берущая реванш в борьбе за расположенность Калигулы, променявшего ее некогда на Друзиллу (Елена Горина). В финале — выжженная оболочка, точно ее испепелил удар молнии, с седыми космами и темными глазницами на мертвенном лице.
У верного раба Геликона (Игорь Гордин) болезнь перешла в стадию хронической. „Я знаю, что дни идут, и надо успеть наесться” и „Да, я служу безумцу” — практичность раба и иррациональная любовь к страдальцу, это сочетание несовместимого, приведет Геликона к безупречной логике безумия. „Гляди, Калигула, я принес Луну” — скажет поверх текста Камю этот Геликон и положит к ногам Кая связанную и безжизненную „луну” —Друзиллу, чей призрак, столь живой и порывистый, будоражил сознание императора.
Пламенный тираноборец Керея (Алексей Девотченко) уверен, что привит от всеобщей чумы, и потеря лица ему не грозит. Но „прививка” не действует, когда документальное подтверждение участия Кереи в заговоре против Гая тот великодушно уничтожает. И соскальзывает с шеи Калигулы дрожащая намыленная рука Кереи — правота не делает человека сильнее, знать свою правоту и быть свободным — не одно и то же.
Зато неожиданно для себя этот яростный оппозиционер прозревает: видит правоту Калигулы по поводу вины всеобщей — а значит, и его, Кереи, личной вины.
„Свобода становится болью, а боль освобождает”. Эта формулировка Сартра — ключ к игре Евгения Миронова в роли кровавого тирана с тонкой, ранимой душой и стремлением к запредельной свободе (от воли богов, от собственной судьбы, от всеобщей предопределенности, ведущей к смерти) с жаждой недоступного („хочу Луну”).
На ее поверхности — пена кричащей актуальности. Власть, зашедшая так далеко в своих преступлениях, что возврат невозможен. Ее, власти, незамысловатая „политэкономия”: „Править — значит воровать, это знают все. Я буду воровать открыто”. Временами свинцовый, временами бесцветный взгляд Калигулы — такой узнаваемый. Но Миронов копает глубже — к проклятым вопросам экзистенциализма: а стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить? Тем более если мир так отвратительно несовершенен. Жестокость он прививает себе, как ученый — чуму. Собрав дань с подданных в виде острых осколков зеркала, опускает их себе за пазуху и вскрикивает: отныне ему жить с этой осколочной болью. До тех пор, пока не придет его избавление в виде толпы патрициев с утраченными лицами, которые спрятаны за осколками зеркала. Калигула Камю хрипел: „Я еще жив”, — убивающим его патрициям.
Калигула Някрошюса, облегченно вскричав: „В историю”, — сам бросается в гущу осколков, воспользовавшись единственной доступной человеку свободой — „вернуть билет в рай”.