С тех пор как спектакли знаменитого руководителя Нового Рижского театра и обладателя престижной европейской премии „Новая театральная реальность” добрались до Москвы, он стал тут подлинным кумиром театральных критиков и фестивальной публики. Успел получить „Золотую маску”. И был приглашен Театром наций на постановку. Херманис выбрал рассказы Шукшина. Именно их латышский режиссер репетирует сейчас с российскими артистами, среди которых Евгений Миронов и Чулпан Хаматова. О том, почему он любит Шукшина и за что не любит современное искусство, Алвис Херманис рассказал обозревателю „Известий”.

вопрос: Ты выбрал Шукшина, потому что просто захотелось его поставить или тебе показалось, что это самый подходящий материал для работы здесь, в России? Такой „оммаж” в сторону русскости.

ответ: У меня было предчувствие (и оно, в общем, оправдалось), что московские интеллектуалы с подозрением отнесутся к этому выбору. Они, наверное, думают, что я как американский турист, покупающий в Москве матрешки и шапки-пыжики. Или что тут конъюнктура какая-то с моей стороны. Но я хочу сказать — нет, нет, это неправда, это не так. Мне просто кажется, что настало время чистых энергетических каналов… А у Шукшина они совсем чистые. Ведь что происходит сейчас в кино и в театре? Почти все художники питаются гнилью. Они интересуются теми проявлениями человека, в которых чувствуется какая-то патология. Наверное, лет пятнадцать назад это было революционно. Но сейчас это направление в искусстве себя исчерпало. Это уже никого не трогает.

в: Ты как-то сказал, что искусство, исследующее темные закоулки человеческой души, исчерпало себя после Сары Кейн…

о: У Сары Кейн экзистенциальный кризис был убедителен и органичен. Потому что ее тексты поэтичны и очень искренни. К тому же своим самоубийством она подтвердила, что ее расхристанность, ее вызов небесам — все это было „по правде”. Но сотни клонов, которые появились за ней, — это уже самая настоящая конъюнктура. Это стало хорошо продаваемым на арт-рынке трендом. А рынок диктует свои условия. Вы же, журналисты, часто так и пишете — „скандальный художник”, „культовый художник”. Так что каждому молодому человеку понятно, что состоявшийся художник — тот, который спровоцировал скандал. Если быть до конца честным, я ведь и сам так же когда-то начинал. Тоже старался создать вокруг себя побольше шума, побольше эпатажа. Поэтому я говорю сейчас не с позиции старой бабушки, которой не нравится громкая музыка, а с позиции человека, который понял, насколько элементарна технология такого эпатажа.

в: Давай все же уточним. Речь идет не вообще о современных художниках, а о продвинутых художниках, существующих в западном контексте. Потому что если брать Россию как некую эстетическую совокупность, то я не могу сказать, что описанный тобой тренд тут так уж силен. И твой полемический ход с Шукшиным, подозреваю, выглядел бы куда более полемичным, если бы ты сделал спектакль где-нибудь в Голландии, например.

о: Да, и без Шукшина… Когда я ставлю свои спектакли в Германии или Швейцарии, то для них это полная экзотика.

в: Вот именно. А здесь, в России, ты вполне можешь стать частью мейнстрима.

о: Правда?.. Ну, я, наверное, не настолько хитрый. До этого я не додумался.

в: В сущности, современное искусство сейчас существует между Сциллой и Харибдой — между таким вот конъюнктурным эпатажем записных фестивальных горлопанов и масскультом, который завоевал огромную часть культурного пространства.

о: Да, конечно. Народ и некоммерческое искусство уже разведены. Плебеи своей массой вытесняют его на периферию культурной жизни. В основном налогоплательщикам нужны шоу и футбол. Как ни парадоксально, в наше время именно профессиональный театр все еще пытается остаться прибежищем некоммерческого искусства. В кино этот трюк давно уже проходит у считанных единиц. В изобразительном искусстве коммерция вообще решает все. А в профессиональном театре большинства европейских стран еще сохранена традиция, согласно которой налогоплательщики дают деньги, чтобы их не просто развлекали, но чтобы с ними вели какой-то серьезный разговор. Я лично всю надежду возлагаю сейчас на тех меценатов, которые, скажем, у вас строят театр Сергею Женовачу. Мне кажется, то, что он делает, близко немецкоязычному театру, который всегда являлся составной частью жизни благополучных обывателей, бюргерского слоя. Это такое некоммерческое искусство для благополучных людей.

в: С одной принципиальной оговоркой. Театр для благополучных обывателей в Германии в основе своей провокативен и обращен в современность. В нем есть прямой социальный посыл. А в театре Женовача прямой социальности нет. Он воплощает собой очень российскую традицию: сцена как замкнутый мир, который может не иметь никакого отношения к миру за стенами театра.

о: То, что ты называешь российской традицией, к слову сказать, и латышская традиция. Потому что, если в Германии объектом внимания театра всегда было общество, то у нас объект внимания — внутренний мир человека.

в: Может быть, это от того, что латышский театр сформировался под влиянием российского?

о: Ну, я бы не преувеличивал этого влияния. Рига — все-таки немецкий город. Не стоит этого забывать. А вот почему латышский театр — не копия немецкого театра, это другой вопрос. Потому что латыши — это очень романтический и очень интровертный народ. Они предпочитали всегда жить на хуторах. Каждый обращал свой вектор жизни внутрь себя.

Мне кажется, что самая большая беда современного искусства в том, что оно стало очень экстравертно, в нем стали доминировать проблемы формы. А содержание и содержательность отступили на второй план. Помнишь, как Дягилев говорил: „Удиви меня!”? Вот художники и стараются удивить. И все меньше остается вариантов, как удивить. В этом смысле Шукшин был для меня просто находкой: хотя у него встречается иногда совершенно изумительная форма, но она настолько чистая, наивно-детская, что кажется, будто ее вовсе нет. Зато есть содержание — чистое и мощное. Я в последние годы вообще радикально поменял сам способ начинать новые работы. Для меня стало важным в первую очередь, что я хочу сказать зрителям, а не как сказать. Раньше было наоборот. Раньше я сначала размышлял, а что такое интересное, „аттрактивное” я могу сейчас придумать.

в: А когда ты ставил Шукшина, ты пытался искать какую-то специальную сценическую форму?

о: Там была только одна проблема. И один крутой поворот. Я сначала думал, что буду делать Шукшина в своем любимом стиле — много аутентичного реквизита, подробнейший быт и т.д. Это была исходная мысль. Но когда я встретился с московскими артистами, то понял, что для них все эти пыжики и тулупы — что-то очень неорганичное. Если оставить их, получится какой-то деревенский гламур. И я от всего этого отказался. Но вообще-то я впервые могу сказать, что литературный материал совсем не сопротивлялся мне. Не надо было придумывать, мудрить. Проза Шукшина очень теплая, открытая. Она тебя просто засасывает.

в: Ты употребил по отношению к Шукшину слова „чистота” и „гармония”. Но так ли уж чист и гармоничен главный его герой, с которым большинство зрителей его ассоциирует? Я имею в виду, конечно, героя „Калины красной”.

о: Ну, может, слово „гармоничный” не очень верно, но я бы сказал так — в нем есть „здоровое ядро”. Шукшинское противостояние деревни и города — очень актуально для меня лично. Потому что, когда я оказываюсь в Латвии, я тоже разрываюсь между жизнью в городе и в моем доме в лесу. Я чувствую, что мы все, современные городские люди, больны. Мы какой-то неправильной жизнью живем. Думаю, что это в скором времени будет самая актуальная тема для всей урбанистической части планеты — бегство из городов. Когда я сижу в московских пробках, я часто слышу, как московские шоферы чертыхаются — нет, надо ехать обратно в деревню. И я с ними согласен.

в: Правильно ли я понимаю, что за тем трендом, который появился в современном искусстве, тебе видится общий кризис всей европейской цивилизации?

о: Знаешь, какое мое самое любимое место в Москве — Третьяковская галерея. И чем старее картина, тем из нее идет все более глубокая и чистая энергия. Я это физически ощутил. Я думаю, что все беды нашей цивилизации начались, когда мы поверили в прогресс и будущее и перестали оглядываться на прошлое. Современный мир становится все более позитивистским, механистичным. Человеческая личность мельчает. А если крупные личности и есть, то они все равно заслонены от нас звездами. Мишура оказывается важнее чего-то сущностного. Я уверен, существует масса людей по всему миру, которые в эту игру „все на продажу” решили не играть, они ушли в какую-то внутреннюю жизнь. Мы не читаем о них в газетах, не видим по телевизору, но это не значит, что их нет. В Америке был недавно проведен опрос по поводу тамошних бомжей. И выяснилось, что среди них огромный процент людей с высшим образованием. Это был их сознательный выбор — уйти от цивилизации. Правда, если бы я был до конца искренним, я бы, наверное, сам жил у себя в деревне. А я сейчас в Москве, ставлю спектакль и даю тебе интервью. (Задумывается.) Но у меня есть оправдание — у меня четверо детей. И их надо кормить…

в: Не переживай. Театральный художник не может быть анахоретом. Его самореализация возможна только в социуме.

о: Да, конечно. В нашей профессии попытка стать знаменитым после смерти как-то не рекомендуется. Но все же мои глаза сейчас все больше обращены к каким-то первоистокам. К самым важным и простым вещам в жизни человека…