Перед самым Новым годом в Москве состоялась премьера спектакля «Русскiй романсъ». Это совместный проект создателя петербургского «театра post» Дмитрия Волкострелова, композитора Дмитрия Власика, сценографа Ксении Перетрухиной и московского Театра Наций. Софья Бражник посмотрела спектакль и побеседовала с Марией Шашловой – одной из актрис, задействованных в «Русском романсе» – об этом очень личном спектакле, о взаимодействии со зрителем и о том, возможна ли искренность в театре

Ты заходишь в зал, скорее даже комнату, в общем, довольно интимное пространство и не сразу понимаешь – девушка на входе говорит: «Идите за режиссером». Каждого зрителя до его места доводят или актрисы, или, как меня, режиссер. И уже много после, задумываясь о том, что же это такое на протяжении часа происходило не с тобой и с другими, а с вами всеми вместе, ты понимаешь, что спектакль уже тогда, в момент встречи с его создателями, и начался. А может, он начался еще ранее: когда ты со всех ног бежал от метро, боясь опоздать, и мысль о предстоящем спектакле клокотала внутри тебя?Сцены нет. В центре зала – рояль. В пол упираются подвешенные к потолку при помощи крючьев березы. Зрители – по сторонам комнаты, в хаотичном порядке.

Актрисы в повседневной одежде. Платья, которые в головах большинства из нас ассоциируются с Эпохой Романса, она наденут позднее. Театральная условность появится на глазах, вернее, весь спектакль – это постоянная «игра»: множество переходов с уровня театральности на уровень документальности. И вместе с этой «игрой» в спектакле будет другая – игра с отсутствием-присутствием. В спектакле задействованы четыре актрисы (Алена Бондарчук, Татьяна Волкова, Инна Сухорецкая и Мария Шашлова), но в комнате их три.

Четвертую (Алена Бондарчук) мы слышим и даже ее место перед микрофоном подсвечено, но ее саму мы не видим. Это чуть ли не отсылка Дмитрия Волкострелова к себе самому, а именно – к «игре» с присутствием-отсутствием в его спектакле «Лекция о ничто», где в тканевом кубе, отделяющем их от зрителей, сидят актер и актриса и воспроизводят «Лекцию о ничто» Джона Кейджа. И – удивительное дело – в «Русском романсе» отсутствующая актриса воспринимается, кажется, ближе, чем те двое из куба, которые с тобой тут, рядом. Ее голос проникает внутрь тебя и, поначалу не разобрав из-за стоящих напротив берез и легкой степени близорукости, откуда доносится звук, совершенно не догадываешься о том, что этого человека здесь может не быть.Актрисы читают письма друг друга. Они написаны перед самым началом и по отношению к спектаклю их можно назвать программными. В них – жажда взаимодействия их, встречающих, и нас, пришедших; в них – размышления о том, что же сейчас происходит – спектакль ли это, это проходящее время, которое хочется прожить с каждым. Важно быть, всем вместе воспринимать. И много чего еще значительного. Просто оказаться здесь и сейчас с нами и прочувствовать этот момент, Прожить его.

Этому спектаклю нужен чуткий зритель. Не тот, который руководствуясь названием придет, только чтобы послушать исполнение русских романсов и который после будет обсуждать только то, правильно ли актрисы интонируют и рассказывать, что у них в городе N есть ансамбль, они там так красиво на три голоса раскладывают и какие красивые поют романсы, а тут романсы собрали – все про могилы и кладбище…

Этому спектаклю нужен зритель, который что-то, да знает о Дмитрии Волкострелове, о Джоне Кейдже, потому что «Русскiй романсъ» – это, как сам режиссер говорит о нем, «не вокальный вечер и не концерт, составленный из знаменитых и всем известных русских романсов». Это нечто большее. Это гораздо большее – тут важна тишина, звуки между романсами и пауза тут не пауза. Она в этом ограниченном временном отрезке становится частью произведения, а не пустотой, отделяющей один романс от другого. Тут важно, что говорят актрисы: через романсы, через себя и о себе – про нас.

И, наверное, главный герой спектакля – даже не романс, как может показаться, а оголенное нутро, которое через романс, без посредников, выбивается наружу, те чувства, которые романс вызывает, а через эти чувства – личность. Это спектакль о личности. Очень личный спектакль.

- В одном интервью Дмитрий Волкострелов сказал, что для «Русского романса» выбирал актрис, прежде всего, не по вокальным качествам, а по личностным, по способности к откровенности перед зрителем. Как он выбрал лично вас?

Он мне позвонил, спросил, какие у меня планы в театре. Мы с Димой знакомы какое-то время. Встретились, говорит, я тут работу начинаю «Русский романс». Но есть такой момент – сейчас я знаю, что я пою. Может быть, это не всегда происходит, но я это знаю. Мне очень часто говорили, что это невозможно: «Шашлова, нет, ты забудь». Но тут очень странно отказаться, когда к тебе приходит тема, которую ты знаешь, чувствуешь. Было два романса, с которыми у меня были связаны какие-то моменты жизни. Один романс – это настолько, кажется, заезженный «Гори, гори, моя звезда», который всегда пел мой дедушка. А второй – «Сияла ночь, луной был полон сад».

- Что для вас романс?

Романс – не просто песня, композитор и поэт так соединяются в романсе друг с другом, что это соединение чувствуется. Романс невозможно слушать как фон, надев наушники, идти куда-то, или когда дома тебе нужно что-то сделать. Ты должен сесть и остановиться, вот стоп просто. Очень трудно, оказывается, сделать вот этот «стоп» и услышать, что происходит. Насколько мы можем находиться здесь и сейчас, насколько мы можем остановиться. Мы входим в контакт со зрителями, мы же видим людей, провожаем их до места. Я вижу, что у кого-то есть момент раздражения, непринятия. Вот этот дискомфорт тоже человеку необходим. Если этот выход из зоны комфорта случился, значит, в нем тоже есть какой-то смысл.

Современные люди – люди интернета, фэйсбука. В фэйсбуке, в хронике, пишут – о чем вы думаете? Но думаешь ли ты лично в этот момент об этом? Или ты хочешь сейчас, чтобы все знали, что ты об этом думаешь? Вот эта невозможность, мне кажется, отражается у нас в спектакле – когда мы все хотим взаимодействовать, мы хотим общаться, но это недостижимо, нужны какие-то особые обстоятельства. Человек всегда чувствует себя одиноким, что бы он ни делал, с кем бы он ни находился. Он нуждается в коммуникации.

И еще, мне кажется, очень важная тема, я не знаю, проявляется ли она сейчас в спектакле. Мы все умрем. Это факт. Вот ты смотришь старый-старый фильм, он, может, плохой, какой-то неудачный. Но ты видишь этого человека на экране и любишь его за то, что он был. Он есть. Он прожил, он был здесь. Этого не мало. Вроде что-то там еще, еще должно быть. А может и нет? Может, ничего больше не должно быть? Может, ты есть, и это уже так значительно? И перед смертью важно ли, что завтра Новый год или, например, Рождество? Важно ли, как ты сегодня принят? Еще мне кажется, важная тема – отсутствие кого-то в этом спектакле. Его нет сейчас с нами, но я знаю, что он есть. Он физически здесь. У каждого есть человек, которого больше нет в его жизни. Вот это ощущение, что его нет, а он есть, что ушедшие не уходят. Они где-то с нами.

- Вам не страшно в этом спектакле быть настолько открытой перед зрителем, ведь тут нельзя спрятаться ни за литературный текст, ни за своего персонажа, потому что тут, по сути, и нет персонажа.

Страшно, но я даже не знаю, что именно страшно. Во-первых, мы вместе. Не страшно, когда ты знаешь, что есть люди, которые с тобой. Обычно, наверное, мы все равно за что-то прячемся. Может, это банальная тема – про то, что страха не существует, что нельзя ничего бояться. Но что самое страшное может произойти? Я умру от разрыва сердца? Нет же. Что самое страшное? Человек выйдет, скажет мне какое-то обидное слово? Наш спектакль закроют? Ну, я не знаю… Вот что самое страшное может произойти? Мы все в секунду умрем, или что? Что тебе скажут: «нет, ты плохой человек, плохой актер, ты не режиссер, не композитор, ты вообще не художник, ты никто?» А что от этого изменится? Этот миг, который мы сейчас проживаем, в данный момент, мы такие, какие мы есть, вот сейчас.

Я в театре 9, 5 лет – 10-й сезон будем отмечать (Мария служит в «Студии театрального искусства» под руководством Сергея Женовача – прим. автора). Я много играю, выпустила много спектаклей, и этот актерский механизм, кажется, мне знаком. Но в этом спектакле не хочется прятаться за тем механизмом, который тебе знаком, здесь абсолютно нет готового принципа. И идешь ты в какую-то другую штуку. Это незнакомо. Это то, что инстинктивно тебя пугает. Это пугает, потому что человек… У Чехова есть такая фраза, у нас в «Записных книжках» (спектакль «Студии театрального искусства» – прим. автора) она есть: «публика в искусстве любит то, к чему она привыкла, к чему она готова». И вообще в принципе человек, сталкиваясь, с чем-то другим, непонятным для него, сразу воспринимает это как опасность. И эта тема, мне кажется, тоже возникла вдруг у нас в спектакле. Насколько мы все вместе готовы принимать какие-то вещи.

- Вы стали говорить о том, что работаете в театре 10 лет и этот опыт с Волкостреловым для вас новый.

Во-первых, если быть честной, я же вообще из театра никуда. Ну, у меня были индивидуальные истории: кино, радио, и еще когда мы с Димой встретились на «Территории», проект в не театральном пространстве, в Доме ветеранов сцены Яблочкиной (2012 год, фестиваль «Территория», программа «Живые пространства: Дом ветеранов сцены» – прим. автора). Я же все время работаю с Сергеем Васильевичем, и это очень важно для меня, это моя жизнь. Мне вообще иногда кажется, что Сергей Васильевич Женовач и Дмитрий Волкострелов, по сути, делают одну и ту же работу. Не потому, что они называются режиссерами, а потому, куда они движутся, что ли, в этом познании, желании упорядочения этого мира, поиска коммуникации, взаимодействия с людьми: человек-человек, человек-автор.

- В спектакле есть момент, когда вы, актрисы, читаете письма друг друга. В своем письме вы говорите о том, что хотели бы, чтобы вам давали списки зрителей, чтобы представлять каждого, кто на спектакль пришел. А еще – что вы хотите, чтобы произошло взаимодействие, контакт. Что, по-вашему, этот контакт? Потому что мне кажется, что в пространстве этого спектакля может произойти что угодно – нет деления на сцену и зрительный зал, даже линии рампы, ну, условной линии, ее нет, потому что вы ходите, постоянно ее разрушаете. Чего вы ждали от зрителей, какого взаимодействия?

Я не знаю. Такого, которое случится здесь и сейчас. В идеале, конечно, такого, какое происходит между тобой и твоим близким человеком, когда, например, твоя мама тебе поет песню, или еще кто-то. Можно ли почувствовать, найти эту силу в себе и понять, принять, почувствовать, что каждый человек так же тебе близок, как мама и папа. И с этими письмами мы же тоже ищем этого взаимодействия. Щупаем вот эту почву.

- Письма вы будете писать каждый раз?

Да. Пишем письма на каждый прогон.

- Значит на следующем показе письма будут совершенно другими или какие-то идеи останутся?

Я не знаю. Мы же над этим тоже работаем, проговариваем. Идея, наверное, будет одна – это та ситуация, в которой мы все находимся сейчас вместе – люди, которые пришли в театр, в эту комнату, и я, которая буду что-то исполнять, какое-то количество романсов. Вот этот момент. Наверное, это о нем. Что я чувствую, думаю, именно я, именно я, не кто-то, я. Могу ли я. И здесь мы, конечно, очень стыдимся себя. Я могу честно сказать. Это стыдно. Тебе кажется, что ты кривой внутренне, хромой и так далее. Мы часто стремимся к тому, чтобы быть лучше. Это нормально. Нужно и себя тоже принимать, ощупывать эту грань честности, искренности, которая вообще возможна у тебя с собой, с людьми, которые пришли.

- Если снова говорить о взаимодействии… В конце спектакля вы ставите пластинку, она заканчивается и какое-то время продолжает шуршать. Как бы вы отнеслись к тому, если бы кто-то из зрителей встал и, например, вынул ее, чтобы она шуршать перестала? То есть взаимодействие до такой степени, или это, по-вашему, невозможно в театре?

Я не знаю. Мне кажется, в этом нет ничего плохого, если бы кто-то встал и что-то сделал. Это возможно. Мне кажется, сейчас зритель очень хочет своего веского присутствия, «заметьте меня». Мне кажется, это нормально. Почему-то ему кажется, что его не замечают, что он обделен как-то, важно это проявление «я» – я могу.

- В своем письме вы удивительно хорошо говорите следующее: «Вот вчера так ясно мне почувствовалось, что что-то мое, то есть я есть в каждом человеке. И это очень приятное чувство, особенно если человек делает то, что тебя восхищает».

Это ты и есть, ты в каждом человеке. Глупость, наверное, и мысль эта, грубо говоря, не нова. Ну вот говорят – нельзя завидовать, срамить, это плохо. И этот момент действительно пропадает, когда ты понимаешь, что человек – это не другой, это тоже твое проявление. Здесь же работает и обратный момент – когда чужая боль становится твоей, когда человек мучается, ты не можешь себя в лучшем смысле отделить от этого. Людям хочется быть по отдельности, хочется «самости». И это тоже в нашем спектакле. Я знаю, что это возможно в пространстве жизни – понять, почувствовать это общее. Но насколько возможно это в пространстве театра? Вот это вопрос. Это же тоже жизнь. Я же живу сейчас.