Вы работали с Константином Богомоловым в спектаклях «Событие» и «Идеальный муж. Комедия». Насколько это комфортный союз? 

Начнем с того, за что я люблю Константина Юрьевича. Во-первых, это человек безумно образованный, а, во-вторых, это человек невероятной свободы. Нам бы побольше таких людей – и все в стране было бы замечательно. 
Мне нравится репетиционный процесс, за время которого все кардинально меняется и в итоге складывается в некую структуру. Мне нравится его подход к протыканию различных жанров и пересечению многих границ. Он может выйти в пафос и тут же опустить его до уровня карандаша. Или наоборот: из карандаша сделать очень трогательную историю. Дай бог ему остаться свободным творцом, а не человеком, который опасается за каждый следующий шаг. Хочется, чтобы он продолжал поддерживать в себе определенный уровень безответственности (в лучшем смысле этого слова). 

Причем эта свобода не мешает ему получать приглашение к работе в главных столичных театрах. 

Здесь есть важный момент. Во-первых, Богомолов делает, что хочет, не просто, чтобы делать, что ему хочется. Во-вторых, он не делает плакатно политические спектакли. Да, там присутствует сегодняшний день, потому что это именно тот формат, в котором можно разговаривать со зрителем. 
Да, есть некое переписывание классики, но ведь классика – не священная корова. Я считаю, что лучшая интерпретация «Трех сестер» Антона Павловича Чехова (к которому безумно трогательно отношусь) как раз в «Идеальном муже», потому что, на мой взгляд, это самый правильный Чехов. В его время эта пьеса и должна была примерно так звучать. Три сестры, которые стремятся в Москву и говорят, в общем-то, очень пошлые вещи. Все почему-то забывают, что Антон Павлович писал именно комедии и мучился от того, что пьесы его понимаются в трагедийном ключе. 
Важно не только то, что Богомолова зовут на большие площадки. (Для самих театров здесь есть коммерческая составляющая: удача Богомолову, к счастью, сопутствует, на его спектакли всегда идут зрители.) Но главное то, что он сам решает где, как и что ставить. Он не боится принимать решения, это очень здорово. 

Но он не первый и не единственный, кто сочетает разные тексты. 

Да, но он один из первых всерьез занялся жанром трэша. Что очень сложно, поскольку это не трэш ради трэша, а высококачественная работа с философской подоплекой. Ее может выполнить только человек, обладающий определенными знаниями и образованием. 

И публика на таких спектаклях должна быть подготовлена, обладать определенным культурным бэкграундом, чтобы понять то, что представлено на сцене. Но ведь есть зрители, что приходят во МХТ как на главную сцену столицы. 

Я не считаю, что человек, который пришел во МХТ, должен получить МХТ того уровня, который он и только он почему-то для себя определил. Быть зрителем – тоже работа. Еще в студенческие годы у меня была встреча с Марселем Марешалем, и на вопрос о том, что должен испытывать человек, сидящий в зале, он ответил: «Думать и получать удовольствие одновременно». У нас же люди либо получают удовольствие, либо очень тяжело думают. 
Чтобы произошло понимание, нужно работать над собой. Заниматься самообразованием, учиться анализировать самостоятельно, а не только благодаря тому, что говорят с экранов телевизоров. Наша проблема – не только в искусстве, но и вообще, в российском образе жизни – имеет три составляющие. Первое, мы слишком закрыты: боимся открывать для себя новые горизонты, и новому опыту предпочитаем привычное. Второе, мы привыкли, чтобы за нас думали другие, нас отучили от способности мыслить своей головой. И третье, мы постоянно ищем внешних врагов, которые повинны во всех наших несчастьях. 

Но есть и те, кто смотрит один и тот же спектакль Константина Юрьевича по пять раз и больше… 

А это свидетельствует о выполненной задаче. Существует зритель Богомолова, который ходит на его спектакли, зная, что примерно он получит, зритель, который определенным образом подготовлен. Потому что, придя на «Гаргантюа и Пантагрюэль», уже посмотрев «Идеального мужа» и «Карамазовых», ты получишь одно. А если еще и читал роман, то получишь в десятки раз больше кайфа. Но, к сожалению, как показывает практика, большая часть зала у нас читает только посты в социальных сетях. 

Несмотря на отсутствие политических мотивов, что были в оригинальном тексте Рабле, актуальность спектакля сохранена. 

Самый провокативный момент, который существует в этом спектакле, на мой взгляд, заключен в последней фразе: «Все великаны умерли». Мы живем в странном мире, когда очень мало настоящих столпов, грани стираются, все оттенки становятся такими серенькими. 

Тем не менее, манера игры актеров совсем не провокативна. 

С одной стороны, кажется, что артисты просто проговаривают текст. Во время репетиций мы можем сцену сыграть совершенно по-разному, но потом все эти вариации сжимаются. Накопленный багаж у тебя остается, но ты должен все время его сдерживать. С другой стороны, я не просто произношу реплики: в моем организме разворачивается очень мощная эмоциональная история. Это история того, что должно вывалиться. Но я все время гашу сверху эти эмоции – надо одновременно не уйти в формализм и не скатиться в «игрушку». Если удается удержаться на грани между двумя этими крайностями, то все получается. Не будет плохо, не будет пошло. 

И в пошлости спектакль, кстати, тоже обвиняли. 

Человек может рассказать анекдот, где прозвучит слово «попа» – и вдруг это будет безумно пошло. А может рассказать анекдот, где из нематерных слов будут только союзы и местоимения – и это не будет пошло – будет смешно. Последнее время вокруг очень много разговоров о ненормативной лексике. Ее отсутствие унижает российское театральное искусство? Это неправда. Но вопрос в том – запретами ничего нельзя сделать. Если мы слышим 99% мата на улице, значит, мы не можем его не использовать. Однако, в то же время, это не значит, что мы должны на нем разговаривать постоянно. 

А Вы когда-нибудь задумывались о театральных постановках по вашим книгам? 

Был человек, который хотел снять фильм. Для кино мы придумали специальный вариант текста, в котором я объединил свои книги «Человек-поезд» и «Незначительные изменения». Но все уперлось в материальные ресурсы. Были переговоры и по поводу театральной постановки, но я сразу сказал, что не буду писать инсценировку. Потому что историю с «Человеком-поездом» я придумал в том виде, в котором есть, и она для меня, главным образом, кино на бумаге.