теперь читают в Театре наций

Именно так, в одно слово, значится на афише название премьерного спектакля в Театре наций — «#Сонетышекспира». Применение интернет-символа к великому классику — великий обман, на который пошел молодой, но уже известный режиссер Тимофей Кулябин. Его прочтение сонетов Шекспира скорее вызов: Интернету, политике, реальности. Гимн красоте, но... на пороге смерти.

На малой сцене Театра наций — исключительная красота: три высоких готических окна в стене нежнейшего цвета беж с легкой примесью незрелого оливка. Чуть в стороне — рояль в той же гамме (за роялем — музыкант аккуратного вида). На подоконниках картинно со  смиренно склоненными головами застыли три барышни в платьях простого покроя ниже колен и с открытыми руками, у юношей — белый верх, черный низ, но без пионерской парадности. Над окнами — светонадпись #рахманиноввокализ. И девушка, что сидит на стуле у стены, высоким сильным голосом действительно выдает Рахманинова. Под его божественные звуки идет Шекспир — сонет номер один.

Мы урожая ждем от лучших лоз,

Чтоб красота жила не увядая…

А ты, в свою влюбленный красоту,

Все лучшие ей отдавая соки,

Обилье превращаешь в нищету…

Голоса ровные, без блеска эмоций, интонационной выразительности, что обычно сопутствует чтению стиха вообще, а уж шекспировских сонетов тем более. Кулябин задает совсем иной ритм, располагающий не к декламированию, пусть и талантливому, а погружению и любованию. В фокусе его интереса — жизненный минор: увядание, забвение и, как ни прискорбно это звучит, смерть. Причем не столько конец физический, сколько философское его осмысление.

Но осмысление утонченное, картинное, точно в рапиде, поддержанное пластикой, музыкой, струящимся светом... Не декламация и уж тем более не иллюстрация актерскими силами текста. Красота невообразимая наведена на Шекспира, но при этом с током высокого напряжения. И такое напряжение красоты проявляет имеющиеся смыслы, добавляет новые. Какие — вневременные, сегодняшние?

И тут эту самую красоту с завидной последовательностью нарушают два монтировщика, живущие параллельно с основным действием своей монтировочной жизнью: в самый неподходящий момент эти типы что-то уносят, приносят или, совершенно обнаглев, выливают в нутро рояля (какой ужас!!!) по тазику воды. Отчего рояль захлебывается и у пианиста застревают клавиши. Еще они едят из ланч-боксов лапшу «Доширак», аппетитно почавкивая. А в это время тихий голос плетет свою нить:

Во мне ты видишь блеск того огня,

Который гаснет в пепле прошлых дней,

И то, что жизнью было для меня,

Могилою становится моей.

В «#Сонетахшекспира» символы смерти: черное зеркало, волосы в шкафу (отсыл к лагерю в Аушвице), желтые нарциссы в молоке. Эстетский разбор стиха — 73-й сонет, разыгранный на троих, звучит в двух переводах одновременно. Всему приходит конец, и музыке тоже. Пианист не в состоянии извлечь из инструмента ни одной ноты — еще бы, столько воды вылито монтировщиками.

После спектакля, который публика одобрила продолжительной овацией, спрашиваю Тимофея:

— Что за трюк с роялем? Вы будете менять инструмент?

— Менять не будем: есть одна хитрость с клавишами. В Германии в одном музее я видел потрясающую музыкальную инсталляцию: на рояле играл пианист, а в это время туда лили горячий воск. Постепенно пропадал звук, от воска западали клавиши, а музыкант боролся за музыку. И, вконец измученный, доигрывал на единственной «живой». Пианино как будто рыдало, и он уходил по скользкому воску. А насчет монтировщиков — это артисты, их действия расписаны как партитура… Если их убрать, все будет всерьез. Красота никогда не станет константой, потому что ты думаешь о высоком, а потом на премьере вся магия из-за какого-то прибора может быть разрушена.

— Артисты у тебя существуют как в каркасе, статике. Кажется, ты запрещаешь им проявлять эмоции?

— Им бесконечно трудно: то, что можно прочитать и разыграть за 20 минут, им надо сделать за час с лишним. Поэтому я взял в эту работу молодых артистов — старые бы меня послали. Изначально мы взяли 40 сонетов, но в работе осталось 13. Я говорил актерам: просто читайте. Они читали, я делал сцены и уже потом на них накладывал текст. В качестве тренинга использовали живопись. Я хотел, чтобы артисты понимали, насколько выразительны могут быть их руки, тела. А потом артисты сами предложили: «Давай мы будем жить в этой живописи». Так что вся статика взята оттуда — «Тайная вечеря» да Винчи или «Троица».

— Сейчас, когда театр отражает политические и социальные реалии даже в классике, ты предлагаешь чистое искусство. С такой позицией — не в тренде — можно и проиграть.

— В этой постановке с самого начала у меня стояла другая задача — увлечься другим, особенно на фоне всего происходящего сейчас в театре. Я не хотел никому ничего доказывать, провоцировать или использовать театр как трибуну для актуальных высказываний. Мне нужна эстетическая красота, но я же понимаю бессмысленность и ненужность ее сейчас. Кроме меня, это никому не нужно. Я не хочу жить в спорах, в агрессии, захлестнувшей страну и театр. Время проходит. Поэтому я хочу любоваться красотой, слушать Рахманинова. Вспомнить, что есть прекрасное, и оно должно быть. Не знаю, хорошо это или плохо.