Театр Наций открывает сезон новой версией «Дяди Вани». Свою трактовку легендарной пьесы предложил режиссер, руководитель парижского театра «Одеон» Стефан Брауншвейг. С постановщиком встретилась обозреватель «Культуры».

культура: Почему, на Ваш взгляд, пьесы Чехова по-прежнему так популярны? И что Вас привлекло в тексте «Дяди Вани»?
Брауншвейг: Я уже обращался к Чехову: ставил «Вишневый сад», «Чайку» и «Трех сестер». «Дядя Ваня» — ​четвертая важнейшая пьеса драматурга — ​стала логичным продолжением. Так что, когда мне предложили осуществить постановку в России, в Театре Наций, я сразу решил, что возьмусь за Чехова. Не каждому французскому режиссеру выпадает счастье поработать с Чеховым на языке оригинала. Я всегда обожал эту пьесу, но она меня слегка пугала своей мрачностью: персонажи находятся в состоянии фрустрации, им кажется, что жизнь прожита зря. Но тем это и интересно, люди переживают экзистенциальный кризис, кризис веры. Например, доктор Астров, больше не чувствует себя врачом. Все его внимание отдано спасению деревьев. Или сам дядя Ваня, он много трудился, до поры до времени не осознавая, что работа потеряла для него всякий смысл. То есть, мы видим людей, переживающих затяжной кризис. Мне кажется, сегодня это очень актуально.

Люди живут в мире, который постоянно меняется. Нас окружает множество сложных вопросов: экология, сохранение планеты. До недавнего времени главенствовала мысль, что нужно постоянно наращивать производство, что научный, экономический и общественный прогресс идут рука об руку. Однако сегодня это ставится под сомнение, потому что чем больше мы производим, тем сильнее загрязняем планету, разрушаем нашу среду обитания, мир, в котором живем. Наши отношения с окружающим миром переживают кризис. А Чехов поднял этот вопрос еще столетие назад. Почему человек ничего не создает, а лишь разрушает. Не зря же доктор Астров с такой страстью борется за сохранения леса, пытается остановить его варварское истребление. А посмотрите, что происходит сегодня: леса полыхают в Австралии, Амазонии, Сибири. Мы продолжаем безжалостно уничтожать наш мир. За всеми этими катаклизмами стоит человек.

культура: Полагаете, экзистенциальный кризис напрямую связан с проблемой экологии?
Брауншвейг: Я бы сказал, что одно вытекает из другого. Это метафора. Скажем, Астров понимает всю губительность уничтожения лесов. Все время говорит об этом. Вкладывает в это всю свою боль. Для меня личностный кризис персонажей тесно связан с тем, что происходит вокруг. Можно сказать, у Чехова каждый герой переживает свою личную глобальную катастрофу.

культура: Ваша трактовка довольно революционна. Не волнуетесь, как это будет воспринято публикой? Было ли сложно решиться ставить Чехова в России, да еще и не на родном для Вас языке?
Брауншвейг: Мне кажется, поставь я Чехова в России на французском, меня бы точно не поняли (Смеется). Конечно, некоторые опасения были. Но если перед постановкой не испытываешь никакого волнения, то и браться не стоит. Это же совсем не весело.

культура: Трудно было найти общий язык с актерами? На репетициях общались через переводчика?
Брауншвейг: Да. К сожалению, в России не так много артистов, хорошо говорящих по-английски или по-французски. Определенные трудности, конечно, присутствовали, всегда сложно найти верное слово, верный перевод. Значительно легче, когда общаешься напрямую. Но несмотря на это, мне кажется, мы отлично понимали друг друга. К тому же я знаю пьесу практически наизусть и легко могу следить за текстом, не сверяясь со своим экземпляром.

культура: В спектакле по-настоящему звездный состав. Как Вам работалось с нашими артистам и насколько сильно французская манера игры отличается от русской?
Брауншвейг: Конечно, отличия существуют. Но могу сказать, мне очень нравится работать с русскими артистами, они классные, живые, инициативные. Задают множество вопросов. Мы находимся в постоянном совместном поиске. А главное — ​у них потрясающее чувство партнера, ансамбля. Французские актеры порой существуют на сцене отдельно друг от друга, каждый отвечает лишь за себя, сконцентрирован лишь на своей роли. Здесь все иначе. Вообще, атмосфера во время репетиций была замечательная. Думаю, иначе и быть не могло. Худрук театра, Евгений Миронов, не только хороший актер, но и человек ищущий.

культура: Не боитесь сравнений с нашими постановками. Например, со знаменитым спектаклем Римаса Туминас. Театр Вахтангова как раз отправляется на гастроли в Париж.
Брауншвейг: Да, они будут играть в Театре Мариньи. Я об этом слышал. Кстати, такой «обмен» — ​чистое совпадение. Своего «Дядю Ваню» мы привезем в Париж в январе.

культура: Если я правильно понимаю, Вы предпочитаете классический репертуар?
Брауншвейг: Я, действительно, много обращался к классическим произведениям, но это не значит, что я против современной драматургии. Сразу после «Дяди Вани» поставлю в Париже современную пьесу. Если пьеса хороша, то не так важно, когда она написана. К сожалению, многие современные пьесы напоминают сценарии, им не хватает глубины. Если говорить о любимых авторах, то это, конечно, Чехов, Ибсен. Мне близка эпоха модерна, конец XIX века. Это исток мира, в котором мы сегодня живем, закат которого наблюдаем. Вероятно, постепенно мы перейдем к чему-то иному. Но в любом случае это время позволяет понять процессы, которые происходят сегодня.

культура: А почему именно конец XIX века?
Брауншвейг: Мне кажется, тогда люди узнали про себя много нового. Это время становления психоанализа, учения Фрейда. И даже если авторы, которых я назвал, не знали об этом, они были современниками и бессознательно откликались на это. Тогда впервые появилась мысль, что если мы что-то говорим или делаем, то дело не только в том, что у нас в голове, но и в той истории, которая кроется за этим, во множестве бессознательных факторов. Благодаря им можно лучше понять человеческую психологию, все наши внутренние противоречия, мучения. Именно это меня и интересует и помогает лучше чувствовать современность.

Кроме того, именно в конце XIX века впервые заговорили о женской эмансипации. Сегодня эта тема, как никогда, актуальна. Тогда же возник кризис маскулинности. У Чехова, о котором мы говорим, этот кризис очень сильно чувствуется.

культура: Сегодня, сто лет спустя, мы снова переживаем кризис маскулинности?
Брауншвейг: Да, конечно. Но, несмотря на все усилия феминистического движения, на прогресс, который не стоит на месте, до подлинного равенства нам еще далеко. Мир по-прежнему довольно жесток по отношению к женщине. Не зря же существуют движения типа mee too. Вообще, мне кажется, что если бы мир стал более женственным, человечество только бы выиграло.

культура: Почему?
Брауншвейг: Потому что мужчины слишком увлечены войной.