В Театре наций рассказали о блокадной любви

Спектакль «Живые картины» поставил режиссер Виктор Алферов, много сотрудничающий с «Практикой», Центром им. Мейерхольда, «Театром.doc». Отсюда – полудокументальный жанр (документ-сказка), редкий в репертуаре столичных театров. И подчеркнутая камерность постановки. О большом чувстве, обрушившемся на двух искусствоведов-блокадников, зрителю рассказывают строго, намеренно избегая мелодраматического пафоса и сантиментов.

«Живые картины» написаны Полиной Барсковой, уже получившей за них Премию Андрея Белого и вошедшей в шорт-лист литературной премии «НОС». Полина давно живет в США, но главной темой ее творчества остается блокадный Ленинград. Раскапывая архивы, она наткнулась на историю художника Моисея Ваксера (на сцене его сыграл Рустам Ахмадеев) и искусствоведа Антонины Изергиной (Евгения Дмитриева). Оба работали в «Эрмитаже» во время блокады, оберегали фонд, точнее, то, что от него осталось после эвакуации полотен на Урал. Их полуистлевшие дневники, воспоминания и письма стали материалом для книги.

Первое, что врезается в память: удивительны диалоги героев – глубокие, остроумные, с пульсирующей болью внутри. Антонина была старше Моисея на девять лет, всегда это подчеркивала, называла себя старухой, много курила, ругалась матом. На любовь Моисея ответила далеко не сразу, считала себя не вправе. И все же сдалась – молодой гений (Ваксеру пророчили большое будущее), влюбленный в «Тотю» как в божество, был настойчив. Внутреннее чутье не подвело: резкость, порой грубость молодой женщины – на самом деле защитная маска. Чтобы было не так больно и страшно одной в зимнем Ленинграде, пахнущем трупами и тоской.

Яркому роману не суждено было длиться долго: незадолго до снятия блокады Моисей умер от истощения. Одна из самых страшных и сильных сцен: беззвучный крик Антонины, снявшей с себя последнюю одежду, чтобы согреть неподвижное тело любимого человека, и вдруг осознавшей: она кутает мертвого. Это единственное явное проявление эмоций. Трагедия в спектакле глубоко спрятана. Ужас никто не нагнетает, кадры кинохроники не демонстрирует.

Художник Дмитрий Разумов подчеркивает скупость изложения практически полным отсутствием декораций. Черную пустоту сцены окружают серые холсты с пустыми рамами («Эрмитаж» продолжал работать во время блокады, экскурсоводы рассказывали о картинах по памяти). Две-три скамейки, на которых сидят или лежат влюбленные, обессиленные голодом и морозом. Клубы серого дыма (туман или пар изо рта?), и в сцене встречи Нового года – елка, сколоченная из рам. Это всё.

Метафизическая пустота и густой мрак вокруг людей, оказавшихся в аду, но не сдавшихся, продолжающих любить и верить в искусство. Их подвиг, до сих пор не пережитый и не прочувствованный, оживает в этом спектакле не как история страшного прошлого. А как вдруг возникший из небытия горький мираж, больное видение. Призванное напомнить зрителю: война – самое страшное, что может случиться с человеком и его землей.