Пётр Шерешевский поставил в Театре Наций «Бориса Годунова» – сны о власти и российском безвременье. 

«Борис Годунов» – главная трагедия о власти в стране, о её полномочиях, поступках и ответственности, о «коллективном бессознательном» народа, а также об одном из самых сложных периодов в истории страны – Смутном времени, которое заложило мины замедленного действия под нашу историю. «Борис Годунов» – политическая драма. Иначе чуткой цензуре Николая I не пришло бы в голову запрещать её к постановке. История взаимоотношений государства и народа всегда воспринималась и будет восприниматься нашим народом с особой остротой: всё же мы остались тем же самым народом, который «выгравировал» Пушкин. 

Петр Шерешевский «не заигрывает» с костюмами и декорациями эпохи Годунова, а помещает действие в место, в котором оказывался каждый: школьный спортивный зал – место тотального унижения, а сама школа – модель государства. Есть свой директор-правитель, есть подчиненные и охрана, есть и народ – дети, которыми так легко управлять. Пространство школьного спортивного зала во многом сакрально для русского человека: здесь не только публично унижают и высмеивают, еще здесь часто проходят выборы – сюда мы до недавнего времени ходили голосовать. После очередных таких выборов и ни для кого не ставшей сюрпризом победы Годунова, начинается действие. Прием, заменяющий финальную немую сцену – вывод прямой трансляции из зрительного зала на задник сцены, превращающийся в экран: царя назначают – народ, то есть, публика безмолвствует. Не удивительно – публика в театре в большинстве своем всегда безмолвствует. Начинается сон Бориса, в котором или от которого он очнулся. Очнулся в страшном сне под названием «власть». 

Время в спектакле, конечно, не 1598 год, с которым нас поздравляет узнаваемая праздничная растяжка, украшенная шариками. Пушкинский пятистопный ямб и постсоветские песни, автомат Калашникова, который дети собирают и разбирают под надзором бывшего опричника Басманова, навсегда застряли в 1598 году, том русском безвременье, в котором – «мальчики кровавые», самозванцы и вопрошание «кто править будет нами?». События пушкинской пьесы растянуты на семь исторических лет от коронации Бориса до провозглашения Лжедмитрия царем. Хронотоп же в спектакле охватывает не более двух дней, а то и сутки, в которые все персонажи заперты в пространстве спортивного зала в ожидании, почти в осаде. Самосознание русского человека привыкло верить в самозванца на престоле, поэтому ему так легко в короткий срок овладеть «мнением народным» и обмануть доверчивый слой населения, состоящий из школьных охранников и кухарки. 

В спектакле нет положительных героев – это не циничная команда чиновников и охранки Годунова и не Отрепьев с нулевым КПД, который ничего, кроме смуты, «бессмысленной и беспощадной», с собой и в себе не несет. Фигура Отрепьева у  Шерешевского несправедливо обделена малейшим чувством симпатии режиссёра к персонажу. Он в красных трениках, шубе на голое тело, говорит рычащим, «медвежьим» голосом – образ нового русского из 90-х, который всем, наверное, успел наскучить. Лжедмитрий, описанный у Пушкина как человек западной веры и порядков, провозглашающий «Литву и Русь братскими знаменами», ополчившимися против общего врага – тирана Годунова, в спектакле показан выходцем из российской глубинки, при этом не самого интеллигентного вида. Их линия с Мариной Мнишек в исполнении Юлии Хлыниной, которая в парадигме спектакля работает учительницей физкультуры, кажется единственным мотивом «похода на Москву» молодого и самоуверенного Самозванца. В ремарках Пушкина можно проследить градацию, связанную с именем и статусом Лжедмитрия: Григорий – Самозванец – Димитрий – Лжедмитрий. Образ, исполняемый Данилой Стекловым в спектакле застрял на уровне Самозванца в трениках, скачущего на спортивном козле и просто забавляющегося всеобщим помешательством. 

Но флегматичный и задумчивый Борис Игоря Гордина, в персональный ад которого мы попали, представлен и не тираном, и не оплотом государственности, вокруг которого сплотится народ. Режиссёр, питает, если и не бóльшую симпатию к персонажу Годунова, то, по крайней мере, находит в этой фигуре интерес, куда более живой, чем в статичной фигуре разбойника-Самозванца. Предельно ясно, «чем достиг высшей власти» Годунов, чем её достиг и весь его «аппарат» – советник Шуйский, военный начальник Басманов и даже подавшийся в оппозицию к Димитрию Афанасий Пушкин («Противен мне род Пушкиных мятежный»). Пушкин в исполнении Виталия Коваленко произносит монолог, который своей остротой и акцентом даже выбивается из пушкинского стиха, хотя целиком и полностью взят из оригинального текста:

«Что пользы в том, что явных казней нет,

Что на колу кровавом, всенародно,

Мы не поем канонов Иисусу,

Что нас не жгут на площади, а царь

Своим жезлом не подгребает углей?»

Отношения Бориса с детьми кажутся единственно чистыми и неподдельными. Но их кровь, которая уже с самого начала появляется на белых школьных рубашках Феодора и Ксении (их играют студент ГИТИСа Иван Середкин и выпускница Щепкинского училища Кристина Бочкарева) – на его руках, и он это понимает, так как заранее знает все, что будет происходить дальше: – это ведь его сон. Он знает свою тайну, он ею окутан и не может от неё убежать даже во сне, поэтому не так страшны ему напоминания об убитом им царевиче. Он хочет исповедоваться, рассказывает детям о совести, о тяжелой шапке Мономаха, будто оправдываясь перед ними, говоря, что не такой он и плохой, как о нём все говорят. На словах юродивого Николки «Нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит» он покорно потреплет его по плечу, отойдет и тихо шепнет Басманову без лишнего шума убрать неугодного. Когда в конце раздвигается задник, открывая пространство за сценой – душевую – Годунов видит тела всех, кого он убил своей властью. И если этот Борис и вызывает сострадание, то только на контрасте с Самозванцем, который представлен в спектакле как однозначно более худший вариант.

Когда Годунов умирает снова, вокруг него собираются его подчиненные, и простая кухарка Рузя (та самая, которой КПСС велела управлять государством), как это было принято на похоронах кого-нибудь из верхушки ЦК КПСС, ревет навзрыд. Карнавализированная имитация похорон Бориса, которого загримировали, сделали фото на память, завалили венками и гвоздиками и пошли провозглашать Димитрия своим новым законным правителем. Басманову и Шуйскому ничего не стоит сменить лакированные туфли на спортивные кроссовки, которые приносит им Пушкин в сцене «Ставка» (в народе это называется «переобуться»), и присягнуть Лжедмитрию. Вместо немой сцены, как и было написано Пушкиным в первоначальной, доцензурной редакции трагедии, Народ приветствует Димитрия Ивановича. 

Есть в спектакле и Народ. Не этот, состоящий из кухарки и охранников школы, а детский хор, поющий «К Чаадаеву» с акцентными паузами между «Россия вспрянет ото сна … И на обломках самовластья … Напишут наши имена». А кому, если не им, на это надеяться и верить? Конечно, все сочувствие отдано этому детскому народному хору, тем более, что эффект усиливается тем, что хор выходит в конце, после поклонов, после финальной сцены, оставляя хоть какой-то отпечаток надежды, а не окончательно угрюмой безысходности. 

Пушкинской драме двести лет. Событиям Смуты – четыреста. В каждой новой постановке «Бориса Годунова» ищут и, что самое страшное, находят пресловутую злободневность и аллюзии на современную политическую ситуацию. В страшном фарсе, который поставил Шерешевский, совместив высокое и низкое, жуткое и нелепое, все аллюзии и метафоры считаются сразу. Но на это будто нет расчета. Будто сама изнанка трагедии, ёрничество, присутствующее в фигуре Годунова, который во время новостей о надвигающимся Самозванце забирается на стол и начинает танцевать, заставляет задуматься о том, что и в таком русле пьеса Пушкина будет восприниматься в полной мере трагически. И если театр и пытается дать какой-то ответ на вопрос о нашей действительности, так только тот, что история имеет свойство повторяться.