В третьем акте пьесы Юкио Мисимы „Маркиза де Сад” одна из героинь, графиня де Сен-Фон, на сцене не появляется, но всё же незримо присутствует — в разговорах других героинь.
В спектакле театра „Модель”, поставленном Анатолием Ледуховским, Елена Козелькова — графиня де Сен-Фон и в третьем акте не покидает сцены. Её и вправду нельзя было бы запрятать.
Приглашение Елены Козельковой на эту роль — несомненная удача. В пьесе (где все события происходят за сценой, все преступления творятся где-то вдали и лишь ведутся бесконечные разговоры о маркизе де Саде) слово заменяет поступки. То есть рассказ о поступке становится поступку равен. „Маркиза де Сад” — пьеса слова и жеста, а голос Козельковой будто нарочно создан для таких сочинений! Она могла бы одним только голосом выразить всё (не случайно Анатолий Ледуховский пригласил её сыграть в радиоспектакле по „Венере в мехах” Леопольда Захер-Мазоха). Впрочем, актриса поражает не только интонациями, богатыми и разнообразными, но такою же богатой и разнообразной мимикой раскрашенного гримом лица.
Пьеса Мисимы откровенно апеллирует к эпохе Просвещения, к письмам, разговорам, афоризмам того времени, когда можно было вызвать шок не общественно опасными действиями, а общественно опасным словом. Слово могло возыметь действие, не то что сейчас. Вот Козелькова и разыгрывает слова, расцвечивая их гротескными красками порока. Эта графиня — полномочный посол маркиза де Сада, хотя, конечно, как замечает она сама, „сейчас времена не те, король — не тот, чёрная месса — не та”.
Как черни никогда не возвыситься до изысканных пороков маркиза, так всем прочим участникам этой камерной истории, захватывающей лишь самый близкий круг его семьи, не достичь той радостной искренности, того решительного самообнажения, с которым графиня посвящает других в свои и чужие тайны. Другие, однако, не спешат быть искренними и правдивыми, лгут как раз те, кто транжирит слова о праведности и чести. Быть может, и впрямь завидуя чужой свободе — делать то, что хочется. И не таясь, рассказывать потом о содеянном.
Можно, разумеется, сказать (перефразируя Хаксли), что в натуральном виде добродетель всегда выглядит убого рядом с цветистым пороком. Но как обаятельно она рассказывает! Как откровенно эпатирует, проверяя других (подлинно ли вы добродетельны, так ли хороши, как хотите, чтобы думали о вас)!
Елене Козельковой удаётся нечто большее, чем просто передать в слове феерические в бесконечном многообразии злодейства свои и маркиза; она улавливает существо „европейской” драмы, драмы гуманистического сознания, прочувствованной и отстранённой воспитанником традиционного японского театра масок.