На новой сцене Александринки Дмитрий Волкострелов представил новую постановку «Три дня в аду»

Можно сколь угодно долго и жарко дискутировать на тему, нужны, не нужны, вредны или полезны театральные эксперименты, но они, слава богу, есть. Иначе куда же двигаться театру - в плесень, застой и болото? Слава богу, существуют молодые режиссеры, которые, неизбежно взрослея, продолжают гнуть свою линию, заполняя мозаику современного театрального пространства неожиданными и оригинальными авторскими высказываниями. Эти опыты могут восторженно приниматься или отторгаться театроведами и зрителями, вызывать сомнения в том, а искусство ли это вообще.

Режиссер Дмитрий Волкострелов (ему 31) - дважды лауреат Санкт-Петербургской премии для молодых «Прорыв», выпускник мастерской Льва Додина, в равной степени работающий как на московских сценических площадках, так и на питерских, строит свою театральную, не похожую ни на чью другую историю. Начал с драматургии Ивана Вырыпаева в лаборатории ON.ТЕАТР (спектакль «Июль»), продолжил ее в «Танце Дели» на сцене ТЮЗа им. Брянцева, где страсть мешается со скрытыми эмоциями, где много трагизма и отсутствие пафоса, который для Волкострелова абсолютно неприемлем. Однако доминантой в своем движении к смыслам Волкострелов оставляет тексты современного молодого драматурга Павла Пряжко.

«Три дня в аду» - премьера, которую Дмитрий Волкострелов представил в Театре Наций в Москве по текстам Пряжко. Недавно спектакль был показан в рамках программы премии «Прорыв» на Новой сцене Александринки. В очередной раз режиссер-новатор демонстрировал скупость формы и нарочитую отстраненность персонажей друг от друга и от зрителей. В прежнем своем спектакле «Злая девушка» по тому же Пряжко Волкострелов выдал театральное действие, во время которого ровным счетом ничего не происходило - течет обычная, без сильных потрясений и новостей жизнь молодых людей, решающих свои повседневные задачи. В «Хозяине кофейни» монологическая речь единственного актера представляла собой некий исповедальный поток сознания, который зритель мог подсмотреть, почувствовать, сопоставить с собой. Пожалуй, ничего более.

И вот «Три дня в аду». Нет привычного зрительного зала. В ряд выставлены три большие брезентовые палатки. По деревянным мосткам зрители проходят на свои места, рассаживаются в палатках на ряды стульев. Что они видят перед собой? Нехитрый реквизит из стола с какой-то посудой, старый маленький холодильник. И стену, которая попеременно будет менять цвет. Начинают звучать голоса, мужские, женские, разного тембра, но у всех речь убыстренная, будто надо как можно скорее передать информацию, сообщить максимум разных историй из повседневной жизни. Речь о деньгах, о работе, о пенсиях, а стоимости проезда в автобусах и маршрутках. Кто-то купил квартиру и теперь может спокойно умереть. Кто-то привел ребенка беспризорного в детское учреждение, а в голове у него такое... не мылся неделю. Люди пьют, бьют, не работают, работают, ходят, спят, едят, - просто живут. Как могут. В какой-то момент еще в самом начале на фоне яркой стены возникают двое мужчин. Они ничего не говорят. Один вытирает граненый стакан, другой что-то достает из холодильника. Бросают равнодушные взгляды на зрителей и расходятся. Они еще появятся не раз перед нами, и будут повторять те же действия - протирание стакана, доставание из холодильника чего-то. В двух других палатках в это время этих мужчин не видят. Но когда не видим мы, то значит, их видят другие зрители. Наконец стена светлеет, тускнеет. Предрассветное утро. Голоса смолкают. И сверху по палатке начинают бить капли дождя. Вода стекает по желобам.

По опросу зрителей такая картина: кто-то представлял утро на даче, кто-то в пионерском лагере, кто-то рассвет в лесу на фестивале бардовской песни. Мне так вспомнился первый выезд к реке на рыбную ловлю. Иногда мозг отключался и не вникал ни во что - выстраивались свои ассоциации, свои воспоминания. Иногда ты вдруг начинал что-то воспринимать из рассказов, звучащих «за кадром». Каждый видел и слышал свое - на полную мощь работал принцип ассоциативного театра. Простора для этого было много.

Перед выходом из палатки, мы наконец узнали, что этот час вместил «три дня и три ночи» в Белоруссии в исправительном лагере, в которых содержались алкоголики и тунеядцы с целью возвращения их к правильной жизни. В тех белорусских палатках не было света и отопления. Если на улице минус десять, то и в палатках было тоже минус 10.

Был момент, когда актеры потащили мешок с картошкой, потом начали ее перебирать. И вдруг так сильно запахло едой, что слюнки потекли. И появилось злое чувство: кто-то в этом театре начал готовить для себя ужин, а ты останешься голодным.

Режиссерское решение было мягким, зритель после «адских» лагерных испытаний вышел и увидел множество сковородок, на которых шипела жареная картошка. Можно было ее испробовать.

Вот такой спектакль, или перфоманс с интерактивом - кто как понял. И каждый может решить для себя, нужен ему такой театр или нет? Мне было интересно. Все спектакли Волкострелова, где кажется, ничего не происходит, назло оппонентам остаются яркими образами в памяти. И почему-то приятно иной раз о них вспомнить, что-то для себя процитировать.

Дмитрий Волкострелов:

- Современный театр в России не говорит о настоящем. Хотя современность очень интересна. Но ее не стремятся исследовать - ставят классику, идут путями хожеными-перехоженными. И то, что театр современность не осмысляет, теряя таким образом поколение зрителей, - это большая проблема. Театр не работает с современными текстами, он этим не озабочен. Как не озабочена власть тем, какие поколения приходят ей на смену. А театр - это всегда отражение происходящего в стране.

Я произношу слово «театр» без пафоса, не считаю его храмом, каким-то священным местом. Не надо ставить театр на пьедестал, поклоняться ему, как божеству, приносить в жертву свою жизнь, умирать на сцене. Театр, думаю, всего лишь часть жизни.

Я не включаю катарсис в постановки, и не думаю о том, должен он быть или нет. Неподготовленный зритель уйдет с моих спектаклей через 15 минут. Потом в блогах напишут: «Бред сивой кобылы». Меня это не расстроит. Сам я, как зритель, жутко не люблю, когда манипулируют моим восприятием, когда паузами, модуляциями голоса у меня начинают вызывать смех или удивление. Мне хочется уйти из такого театра. Для меня, как режиссера, важна работа с материалом, с актерами. Главным остается высказывание художника - что его волнует, что он говорит, и каким языком.