Первой премьерой Театра Наций в новом сезоне стал спектакль Филиппа Григорьяна «Заводной апельсин». Но поставлен он не по фильму Стэнли Кубрика, в духе моды на театральную адаптацию киноклассики, и даже не по роману Энтони Бёрджесса, который лег в его основу. Режиссера интересовал не столько феномен зла и агрессии у малолетних преступников, сколько фигура самого автора этой страшной книги.

Ее корни режиссер находит в биографии Бёрджесса. Когда писатель служил в британской армии во время Второй мировой войны, его беременную жену изнасиловали дезертиры. Она потеряла ребенка и постепенно спилась, не в силах пережить это горе. Скоро и самому Бёрджессу врачи поставили смертельный диагноз, и тогда он начал писать свой знаменитый роман, вложив в него всю боль, ярость, страх и отчаяние. Литература оказалась для автора спасительным противоядием, она помогла ему сублимировать и пережить душевную травму. Он победил болезнь и написал еще множество романов, но выпустил в мир Алекса – утонченного садиста, вдохновлявшегося 9-й симфонией Бетховена.

Григорьян предлагает взглянуть на эту историю изнутри, глазами самого писателя, которого играет Андрей Смоляков. Не в силах справиться с вывихнутой, непоправимо сломанной жизнью он начинает придумывать свою, вторую реальность. И добрую треть сценического времени эпизоды из романа (про избиение бомжа-ветерана и ограбление ювелирного магазина) излагает сам автор, к тому же – на выдуманном сленге «надсат». У полиглота Бёрджесса это был подростковый жаргон, собранный из русских словечек, которые он привез из советского Ленинграда, пообщавшись там с местными стилягами. «Надсат» намеренно затруднял понимание англоязычных читателей.

Чтобы создать такой же искусственный язык в спектакле, драматурги проекта Юрий Клавдиев и Илья Кухаренко пропустили целые куски пьесы через Google-translate и получили текст, хромающий на все падежи и неудобоваримый на слух. Андрей Смоляков – прекрасный актер, способный сыграть массовую сцену в одиночку, но он пытается работать с этим мертворожденным языком так же, как с обычным, раскрашивает его эмоциями, и ни к чему хорошему это не приводит. Язык и способ актерского существования не стыкуются.

Впрочем, Филиппу Григорьяну всегда лучше удавались визуальные образы, чем общение с текстом. Вот и здесь интереснее всего выглядят сцены, где не произносится ни слова. Например, пролог спектакля, где всю комнату писателя заполняет огромный черный шар, похожий на раковую опухоль сознания, набухшего страшными видениями. Или красноречивый эпизод, когда жена писателя (Елена Морозова) в ярком платье-колоколе по моде 60-х накрывает на стол под легкомысленную музыку, но глянцевую красоту картинки нарушает тот факт, что голова её наглухо перемотана бинтами. Метафора показного благополучия, буржуазной маски, которая скрывает гниющие, не заживающие раны, так сказать, налицо.

Одна из главных тем спектакля – тема ответственности художника, который поэтизирует зло, наделяет его эстетическими чертами и возводит в культ. В постановке Театра Наций два Алекса: один реальный, гопник в тренировочном костюме (Антон Ескин), насилует жену писателя на лужайке перед домом. Другой, уже рожденный фантазией автора, появляется на сцене в доспехах космического воина с мечом. Но режиссер тут же сбрасывает его с котурнов: под рыцарскими латами оказывается всего лишь истеричный подросток (Александр Новин), а его хриплый инфернальный бас, искаженный микрофоном, превращается в смешной мультяшный фальцет.

Григорьян продолжает играть с эстетикой масскульта, как и в своем предыдущем спектакле в Театре Наций – гоголевской «Женитьбе», которую он превратил в реалити-шоу с Ксенией Собчак. В «Заводном апельсине» тоже есть шпильки в сторону телевидения: аккуратный домик с зеленой лужайкой выглядит декорацией для какого-то сериала, а вдруг оживающий садовый гном начинает бодро вести ток-шоу с якобы излечившимся Алексом.

В качестве методического фильма, который в романе бесконечно крутили перед героем, надеясь навсегда избавить его от склонности к насилию, тут выступает любительское кино в стиле «дети в подвале играли в гестапо». Но тут режиссеру явно изменяет вкус: история про то, как мама с папой привезли плохого мальчика в лес в багажнике и начали зверски пытать, похожа на трэш-хоррор. Григорьян пытается снять с героев романа романтический флер демонизма, профанируя и принижая стилистику повествования. Но вступая на территорию пародии китча, очень легко попасть в сети этого стиля, так же как автор романа стал заложником и невольным Пигмалионом своего героя.