Быть хорошими людьми — значит, сортировать мусор, ходить в локальные кофейни вместо сетевых, заниматься благотворительностью, ездить на велосипеде, а не на автомобиле. Хорошие люди обставляют дом из Икеи, заботятся об экологии, переезжают в приличный пригород, обсуждают друг с другом все, не замыкаются, не молчат. Они разговаривают, все время разговаривают. Даже когда не в силах обсудить проблему, они договариваются о том, чтобы сделать это, когда смогут. О сексе они говорят столько, что разговор о нем едва ли не заменяет им действие. Это образ мыслей и жизни современных людей, описанный в пьесе «Дыхание» Дункана Макмиллана и впервые представленный по-русски в спектакле Марата Гацалова на Малой сцене Театра Наций.

Скульптурно вылепленный молодой человек и маленькая белокурая женщина, по возрасту годящаяся ему в матери, беспрерывно говорят. Это стенограмма общения молодых супругов: он хочет ребенка, она в смятении. Они словами словно ощупывают стену реальности, ища в ней дверь туда, где их будет трое, где начнется неведомое. Они паникуют, уговаривают друг друга, рассуждают, прячутся в слова, ссорятся, мирятся. Совершенен ли мир настолько, чтобы можно было не бояться впустить в него нового человека? Углекислого газа в атмосфере и так слишком много. Будут ли они хорошими родителями? И разве только хорошие люди имеют право рожать детей? Что случится с телом женщины после родов? Как они относятся к своим родителям, и как будет относиться к ним ребенок? Вопросы летают от одного к другому, ткут невесомое полотно, звуковой и эмоциональный кокон, в котором живут эти двое. Все события их жизни проступают в диалоге, схватившем и записавшем их в бесконечный файл. На сцене эти двое не подходят и не прикасаются друг к другу, не смотрят друг на друга.

Мир, о котором они так беспокоятся, существует лишь в их словах и воображении, за пределами действительности, она же замкнута пространством дома. Ксения Перетрухина развернула вплотную перед зрителями стену, вдоль которой шкаф, раковина, ванна, стол, стулья схематично обозначают интерьер дома вообще, не согретого ни одной личной, яркой деталью. Геометрически расчерченное пространство, холодно мерцающее жемчужными и серыми оттенками, диктует балетную строгость движений — открыть шкаф, достать чашки, повернуться, поставить на стол. Взмах руки, шаг, шаг, поворот. Идеальная симметрия. Обнаженный герой поднимается из ванны, одевается, раскладывает сушилку для вещей, снова раздевается. Героиня распахивает створки, вынимает платье, стягивает блузку, вешает ее на спинку стула. Ритуал каждодневных действий образует канву жизни, нечто невесомое и все же более прочное, чем само физическое присутствие. Эта четкость повторяемых движений не нарушается даже с наступлением беременности, потерей ее, депрессией героини. Она продолжает свой танец, не замечая, что вместо партнера — его голограмма. Даже в теснейшей близости человек одинок, каждый сам проживает возможность нового рождения, любовь, отчаяние, потерю. Словами они пытаются прорвать пленку, разделяющую их существование, но безуспешно. Героиня не видит, как муж раз за разом бросается на эту невидимую стену и падает, падает, падает. Его пространство — правая половина сцены, ее — левая, и траектории их движения пересекаются редко, не заканчиваясь встречей.

Впервые они садятся лицом к лицу, когда она узнает о его измене. Чтобы увидеть друг друга, надо потерять. Дальше события ускоряются, словно пленка на перемотке: разрыв, новое соединение, сын, старость, смерть. Зритель не сразу замечает, что стена перед ним медленно, еле заметно движется вглубь сцены, что с каждой минутой действия в нем все больше пустоты, гулкости и прозрачности. Это не жизнь, а воспоминание о жизни, ее конспект, в сотый раз проигрываемый в памяти героини, все, что они сказали друг другу, — жестокое, бесстыдное, бесценное, глупое, нежное. В доме престарелых она говорит с мужем, вызывая его из небытия таким, каким любила — молодым и прекрасным. Интонации героев ровны, какими они бывают при попытке затвердить смысл слов, и контрапунктом их диалогу звучит шум за стенкой — отголоски чужой жизни, в памяти навсегда слившейся с собственной. Невесомость, сновиденная ирреальность действия делают его особенно пронзительным. Людмила Трошина играет сложнейшее существование в двух планах — тогда и сейчас, которые сшивает нежность — ее речь и смех звучат музыкой, даже когда слова полны ярости. Роман Шаляпин сделал своего героя взрослым, сильным, сдержанным, глубоким — он старше своей возлюбленной, вопреки театральной очевидности.

Марат Гацалов вместе с хореографом Татьяной Гордеевой и композитором Сергеем Невским выстроил строгое, легкое, четкое и щемящее повествование о жизни, счастливой, непоправимой, быстротечной, неправильной и непредсказуемой даже у хороших людей. Быть хорошим — важно, но важнее, страшнее и невозможнее — вот это финальное «я люблю тебя» в пустоте и тьме, обнаженное, одинокое, тихое, побеждающее смерть.