В Театре наций Константин Богомолов поставил свой самый лиричный спектакль. В его руках жизнелюбивая книга Рабле — ответ любым запретам в области культуры

Спич Гаргантюа-младенца о том, как и чем подтирать зад, у Богомолова звучит иначе: здесь это болтовня старика, которую внимательно слушает сын. Возможно, это оммаж итальянскому театральному мэтру Ромео Кастеллуччи: в его спектакле 

«Гаргантюа и Пантагрюэль» Богомолова не станет хитом, как «Идеальный муж». Но интонация режиссера в этом спектакле совершенно новая и неожиданная.

Называть его провокатором уже дурной тон: театральные опыты Богомолова гораздо шире провокации, и в последние годы он занимается очень разным театром. Иногда шумным и избыточным, иногда — аскетичным и стерильным. Но почти всегда депрессивным, жестким. Тем и неожиданна новая премьера — это, если угодно, утопия от Богомолова. «Гаргантюа» — впервые о том, что такое в его понимании здоровая гармоничная жизнь. К которой, правда, мы не имеем никакого отношения.

Ларисе Ломакиной, его постоянному художнику, тоже досталась новая роль. В «Карамазовых» она подражала стилю «дом на Рублевке», а в западных постановках Богомолова — в Лиепае, Вильнюсе, Варшаве — стилю «евроремонт по низким ценам». Для Франсуа Рабле, гуманиста и гиганта Возрождения, Ломакина, наоборот, нашла архитектурный эквивалент словам «пространство культуры»: великолепный красный зал с кессонами на потолке. Эту древность обжили несколько эпох: советские лампы и столы тут уже давно, мягкая мебель, наверное, недавно. А последними, видимо, появились неоновые трубки на стене. Из них складывается слово TRINK: то самое заветное «Пейте!», которое услышали в волшебной бутылке великан Пантагрюэль и его друг Панург.

На «Гаргантюа» публике больше не надо читать — от обычного экрана с субтитрами-комментариями режиссер отказался, — зато придётся много слушать. Богомолов почти не редактировал авторский текст, но по-своему скомпоновал его части и поделил их между тремя рассказчиками: Сергеем Епишевым, Виктором Вержбицким и Сергеем Чонишвили, которого во втором составе заменяет Алексей Юдников. Чонишвили и Вержбицкий, пара Панург — Пантагрюэль, заняты в его самых известных московских спектаклях («Идеальный муж» и «Карамазовы»). Оба прекрасно освоили всё, чего обычно требует Богомолов: освободиться, успокоиться, расслабиться до состояния непринужденной беседы. Режиссер держит эту ноту в течение всего спектакля.

В его театре много текста — а в «Гаргантюа» текста очень много. В последнее время Богомолов чаще и настойчивее обращается к воображению зрителя: оно способно на большее, чем художник, актер или даже компьютерная графика — поэтому слово, ремарка («от автора», «от режиссера») выходят на первый план.

Этим в том числе и привлекла его книга: мир Гаргантюа и Пантагрюэля абсолютно литературный, описать его можно только словами. Попробуйте нарисовать великанов Рабле, соблюдая всё, что о них известно, — и вы зайдете в тупик: как целые деревни поместятся во рту у создания, которое ростом всего-то с кафедральный собор? А для режиссера это не проблема — достаточно показать на артиста, даже не на самого высокого, и сказать: «Он великан».

Искусство манипуляции Богомолов довел до совершенства: он может перезаключать договор со зрителем каждые пять минут — и все равно не запутать его. Вот мы в Утопии, в Фонарии, в Париже, вот мы вернулись на десять лет назад, перешагнули на двадцать лет вперед; сейчас это папа Гаргантюа, через минуту — младенец Пантагрюэль. У всех актеров по нескольку ролей, но и некоторые роли исполняет по нескольку актеров.

Неприличная книга Рабле, по словам Богомолова, — это повод говорить о теле во всех его проявлениях, о гармонии с телом. На самом деле это так и не так, ведь эротика и физиология даны нам только в описании, как и все остальное. Тело, как и поэзия, музыка, дружба, семья, любовь, секс, — часть единого целого, по режиссеру, часть того самого «пространства культуры», где не может быть иерархии или табу. И сейчас мы — с нашими старыми и новыми нормативами — к этому опять-таки отношения не имеем. В конце спектакля Сергей Епишев сложит микрофон — где-то до половины своего огромного роста — и, сам согнувшись в три погибели, скажет: «Все великаны умерли». Богомолов не был бы Богомоловым, если бы не поставил точку, из которой мы немедленно вернулись в сегодняшний день.