Алена Солнцева о том, почему пьеса Островского «Гроза» вновь стала актуальной
«Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие! В мещанстве, сударь, вы ничего, кроме грубости да бедности нагольной, не увидите. И никогда нам, сударь, не выбиться из этой коры! Потому что честным трудом никогда не заработать нам больше насущного хлеба» — это говорит Кулигин, персонаж пьесы Островского «Гроза», произведения из школьной программы, неожиданно ставшего чрезвычайно популярным в современном театре.
В театрах так бывает — как эпидемией вдруг пойдет какая-то классическая пьеса по сценам страны, везде ее начинают ставить, интерпретировать, растолковывать и обсуждать.
С Островским так давно не было. Этот прекрасный русский драматург долгое время был почти забыт современным театром, но, кажется, его времена вернулись. Островский востребован, а «Гроза», о которой несколько поколений без содрогания и вспомнить не могли, измученные хрестоматийным мемом «про луч света в темном царстве», оказалась актуальнейшим произведением.
Только что состоялась премьера «Грозы» в московском Театре Наций, где ее поставил режиссер Марчелли, под песню Шнурова «Рыба моей мечты» с Юлией Пересильд в главной роли — современный, жесткий, эротический спектакль. Пару дней назад на фестивале «Золотая маска» показали невероятной красоты «Грозу» БДТ, главный режиссер которого Андрей Могучий вместе с композитором Александром Маноцковым и художником Верой Мартыновой представили пьесу в виде старинной оперы, где персонажи, одетые в стиле палехских росписей, разыгрывают историю про живых и мертвых.
Очень разные «Грозы» идут в Театре Вахтангова, ее ставят в Воронеже, в Краснодаре, Первоуральске… Что же в этой пьесе оказалось так сродни сегодняшнему общественному настроению?
Островский написал «Грозу» в 1859 году, накануне важнейшей крестьянской реформы, отмены крепостного права.
Передовая часть общества так давно ждала изменений, что и пьесу о том, как тихая, но страстная купеческая жена полюбила, изменила, за измену покаялась и в Волгу бросилась, расценили как пьесу почти революционную, протестную, двигающую дремучий русский мир в сторону обновления и прогресса.
Особенно преуспел в этом критик Николай Добролюбов, написавший в 1860 году огромную и очень эмоциональную статью «Луч света в темном царстве», продолжившую его первый, очень важный для Островского отзыв.
Жизнь в темном городе Калинове устроена прочно и на века. Вот купец Дикой, про которого мы со школы знаем, что он самодур, беседует с Кулигиным — местным интеллигентом, механиком, мечтающим об общественном благе. Кулигин просит у купца немного денег на украшение города, на громоотводы, Дикой с бранью отказывает, обзывая просителя и вором и мошенником, а на кроткое его возмущение отвечает: «Отчет, что ли, я стану тебе давать! Я и поважней тебя никому отчета не даю. Хочу так думать о тебе, так и думаю. Для других ты честный человек, а я думаю, что ты разбойник, вот и все. Хотелось тебе это слышать от меня? Так вот слушай! Говорю, что разбойник, и конец! Что ж ты, судиться, что ли, со мной будешь?»
Слово «самодур», прилипшее к Дикому, кажется нам сейчас смешным и архаичным, в то время как суть дела вовсе не перестала быть актуальной.
Что видели современники в поведении «отцов города» — «произвол с одной стороны и недостаток сознания прав своей личности с другой», об этом писал Добролюбов, отмечая, что «требования права, законности, уважения к человеку — вот что слышится каждому внимательному читателю из глубины этого безобразия».
Пьеса «Гроза», если прочесть ее внимательно, — это пьеса о достоинстве, о праве личности на уважение в мире, где сама постановка этого вопроса кажется посягательством на скрепы и устои. Ибо скрепы эти держатся не на законе и не праве, а на насилии и презрении к тем, кто слабее. «Возьмите историю, вспомните свою жизнь, оглянитесь вокруг себя — вы везде найдете оправдание наших слов», — обращается Добролюбов к читателям, в том числе и к тем, кто сегодня возьмется за «Грозу».
Не был Островский ни славянофилом, ни западником, не был политиком, не был публицистом, не написал ни одного манифеста. Но жизнь он слышал всем существом поэта.
В городе Калинове царит благолепие и порядок — не то что вокруг, в других местах, о которых жителям Калинова, задолго до появления телевизионной пропаганды, рассказывает странница Феклуша, не жалеющая красок о неправедности и дьявольских обольщениях в больших городах. И понятно, пишет Добролюбов, что «простой инстинкт самосохранения должен заставить ее не сказать хорошего слова о том, что в других землях делается». Потому что слушателям ее хочется считать, что в других местах куда хуже и страшней, чем в их отечестве.
«Вы можете сообщить калиновским жителям некоторые географические знания; но не касайтесь того, что земля на трех китах стоит и что в Иерусалиме есть пуп земли, — этого они вам не уступят», — сокрушается Добролюбов в 1860 году, но и в 2017-м, по недавним данным ВЦИОМ, четверть россиян верят, что Солнце вращается вокруг Земли, а не наоборот.
«Отсутствие всякого закона, всякой логики — вот закон и логика этой жизни. — Обратимся снова к тексту Добролюбова. — Это не анархия, но нечто еще гораздо худшее (хотя воображение образованного европейца и не умеет представить себе ничего хуже анархии). В анархии так уж и нет никакого начала: никто никому не указ, всякий на приказание другого может отвечать, что я, мол, тебя знать не хочу, и, таким образом, все озорничают и ни в чем согласиться не могут. Положение общества, подверженного такой анархии (если только она возможна), действительно ужасно. Но вообразите, что это самое анархическое общество разделилось на две части: одна оставила за собою право озорничать и не знать никакого закона, а другая принуждена признавать законом всякую претензию первой и безропотно сносить все ее капризы, все безобразия... Не правда ли, что это было бы еще ужаснее?»
Сегодня нас снова пугают анархией и нестабильностью, приводя в пример ту же Украину, где все люди якобы с песьими головами и правят ею депутаты неправедные, но сложившийся у нас порядок разве не напоминает тот самый ужас Добролюбова, при котором у одних есть право не признавать над собой никакого закона, а у других есть только обязанность молча сносить все безобразия?
В городе Калинове есть один способ выжить — все его жители отлично им владеют: нужно просто делать что хочешь, потихоньку, не вылезая и не обнаруживая себя.
Главный навык — ложь, Варвара учит Катерину: «У нас на этом весь дом держится. И я не обманщица была, да выучилась, когда нужно стало». Покориться нужно для виду, а потихоньку можно делать то, что хочешь, а то «загрызут», вот закон этой жизни.
Тем, кто понимает всю невыносимость и унизительность этих правил, жить тошно, но сделать они ничего не могут, потому что против лома нет приема, общее чувство несправедливости и призывы к законности и морали не помогают.
«Человек, только логически понимающий нелепость самодурства Диких и Кабановых, ничего не сделает против них уже потому, что пред ними всякая логика исчезает, — пишет Добролюбов, — не убедите вы Дикого поступать разумнее, да не убедите и его домашних — не слушать его прихотей: приколотит он их всех, да и только, — что с этим делать будешь?»
Увы. Логика, убеждения, идеи имеют мало влияния там, где управляет произвол.
Чем можно пронять Дикого, который объявляет: «Хочу считать тебя мошенником, так и считаю; и дела мне нет до того, что ты честный человек, и отчета никому не даю, почему так думаю». Но разве сегодня власть не ведет себя с нами подобным образом? Разве нам не знаком такой стиль поведения в тех случаях, когда кто-то мешает власти проводить ее политику?
Однако в то время, когда Островский писал свою пьесу, общественное настроение не было безнадежным, впереди, как мы сейчас знаем, страну ждали перемены, к сожалению, не решившие основную проблему «отношений самодурства и безгласности», которые в пьесе Островского доведены «до самых трагических последствий». Но в воздухе тогда чувствовался свежий ветер, озон. «Гроза», пишет Добролюбов, производит впечатление менее тяжкое и грустное, нежели другие пьесы Островского»… В ней «есть даже что-то освежающее».
Хуже всего на человека действует «нравственное растление», оно «действует на нас тяжелее всякого, самого трагического, происшествия», считает Добролюбов. Именно ощущение, что сопротивление невозможно, приводит Тихона к алкоголизму, а Бориса — к безропотному отчаянию, они сочувствуют героине, понимают ее тяжелое положение и свое бессилие, и «рады бы помочь, да нельзя», потому как слабый у них характер, воли нет, а главное — «для продолжения своего существования они должны служить тому же самому Дикому, от которого вместе с нами хотели бы избавиться».
Но не то Катерина — ее натура не выносит фальши и неправды, она необразованна, не борец и не воин, и уж точно нет в ней ничего бунтарского, она просто не выносит жизни во лжи. И раз уж нельзя жить без унижения, то лучше вообще не быть: «Эх, Варя, не знаешь ты моего характеру! Конечно, не дай бог этому случиться, а уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану, хоть ты меня режь».
Вот тут работает та самая простая мораль, которая и делает пьесу «освежающей». Инстинкт достоинства. Подлинной ценности свободы человека, не признающего власти обмана, не согласного жить в лицемерии и вранье. Торжества «естественных стремлений человеческой природы», которых «уничтожить нельзя. Можно их наклонять в сторону, давить, сжимать, но все это только до известной степени».
Конечно, можно признать, что все это наивная трактовка прогрессистов девятнадцатого века, что Островский глубже, что в его героине нет и не было никакого протеста, а пьеса вовсе не утверждает ценности личной свободы за их полным отсутствием, а лишь показывает непосредственно «поэзию народной жизни», как писал другой критик «Грозы» — Аполлон Григорьев. Для него речь в «Грозе» идет об экзистенциальных проблемах, о том, что «мы просим ответа на страшные вопросы у нашей мало ясной нам жизни; ведь мы не виноваты ни в том, что вопросы эти страшны, ни в том, что жизнь наша, эта жизнь, нас окружающая, нам мало ясна с незапамятных времен». Григорьев предлагает видеть в «Грозе» то «горькое и трагическое», что лежит в основе русской жизни.
Сегодня каждый театр трактует Островского по-своему, предлагая разные жанры и разные подходы, но что-то, видимо, заставляет и режиссеров, и зрителей обращаться к этой классической пьесе с ее цельной и честной героиней, которая и хотела бы смириться с судьбой, да не смогла.