Директор парижского театра «Одеон» Стефан Брауншвейг — о пророчестве «Дяди Вани», фальшивой Саре Бернар и роли для Евгения Миронова
 
Французам интересно смотреть Чехова на русском языке, они любят наш театр и восхищаются нашими актерами, убежден директор театра «Одеон Европа» Стефан Брауншвейг. Минувшей осенью он поставил в Театре Наций «Дядю Ваню» с Евгением Мироновым в заглавной роли и пригласил московскую труппу в Париж. Накануне январской премьеры Стефан Брауншвейг рассказал «Известиям» о том, почему великий драматург сегодня актуален как никогда.

— Что побудило вас поставить именно «Дядю Ваню» в Театре Наций, а потом пригласить спектакль в Париж?

— Я уже ставил «Вишневый сад», «Чайку», «Три сестры», но никогда «Дядю Ваню», этот абсолютный шедевр. Не спешил, потому что это одна из самых мрачных пьес Чехова — ее герои понимают бессмысленность своей жизни, пребывают в состоянии фрустрации. Я всегда мечтал сыграть Чехова с русскими актерами. Не сомневался, что Евгений Миронов будет замечательным дядей Ваней. Перечитав пьесу, понял, что она очень созвучна нашей эпохе и не может не трогать. Вспомним хотя бы размышления доктора Астрова об экологии.
— Не рискованное ли это дело — показывать в Париже спектакль на русском в течение десяти дней? Тем более что минувшей осенью «Дядю Ваню» привозил на берега Сены Театр им. Евг. Вахтангова?

— Не вижу никакого риска. Публика, которая придет на спектакль, включая живущих в Париже русских, немного избранная — любит театр, Чехова, восхищается вашими актерами. Она ждет «Дядю Ваню» на языке оригинала.

— Доктор Астров ставит безжалостный диагноз: «Лесов всё меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится всё беднее и безобразнее». Он для вас центральный персонаж?

— Я бы так не сказал, но Астров помогает понять остальных героев. У Чехова всегда трудно выделить главное действующее лицо. У него обычно групповой портрет. Я задался вопросом: почему он назвал пьесу «Дядя Ваня», зная, что остальные герои не менее важны…

— Есть ли в вашей постановке какой-то посыл?

— Не занимаюсь нравоучениями. Не стремлюсь ничего внушить или передать какой-то месседж. Для меня важнее не политический, а философский подход. Пьеса Чехова предупреждает: если мы будем жить по-прежнему, то разрушим всё, что еще живо на нашей планете. Это написано почти полтора века назад. Почему до сих пор не услышали его предупреждение? Почему человек заблуждается, не осознает надвигающейся катастрофы? Чехов как никто понимает свою эпоху, лишает нас всех иллюзий и почти не оставляет надежды.

— Чехов — первый эколог, который всё предвидел?

— Не знаю, был ли он первым, но многое понял раньше других. Кстати, он очень увлекался вопросами климата, окружающей среды. Уже больным отправился в многомесячное путешествие на Сахалин, чтобы увидеть реальную жизнь, хотя его персонажи кажутся далекими от повседневности.

— Он пессимист или оптимист?

— Скорее реалист, который занят поиском истины.

— Не странно ли, что на Западе в Чехове порой видят мизантропа?

— Может быть, в какой-то мере он им был. Скептически относился к человеку, к его способности спасти себя самого. Но великий писатель, который озабочен судьбой нашей планеты, не может быть человеконенавистником. Хотя среди его героев есть и немного мизантропы — тот же Астров.

— С русскими актерами, тем паче со звездами, вы работали иначе, чем с их французскими коллегами?

— Я не знаю русского. Когда репетирую с французами, сразу могу сказать, верно ли звучит текст. Что же касается русских актеров, то мне приходится о многом лишь догадываться. Да, я знаю пьесу наизусть, и даже могу сказать вашему актеру: «Здесь ты забыл произнести фразу». Но с теми и с другими мы проделываем одну и ту же работу.

К тому же мой подход к героям по сути своей классический. Может быть, русские актеры больше погружены в создание образа в соответствии с заветами Станиславского. Я скорее исхожу из ситуации и текста, чем из представления о персонаже. На репетициях ваши актеры мне задавали множество вопросов. У нас возникали горячие дискуссии, как бывает у тех, кто полностью отдается своему делу.

— Заметен ли в вашей русской постановке французский акцент?

— А что это такое? Я много работал не только во Франции, но и в Германии, скандинавских странах, Италии, Англии и считаю себя скорее европейским режиссером. С пиететом отношусь к тексту, который для меня первооснова. Важно, чтобы зритель всё слышал, всё понимал.

— Французы узнают себя в персонажах «Дяди Вани»?

— Они откроют для себя нечто новое, поймут то, что не всегда понимают, когда Чехова играют на французском, пусть даже в хорошем переводе Андре Марковича. Чехов звучит иначе на языке оригинала. Но он звучит прекрасно и на французском — знаю по прошлому опыту. Да и в театре всё так быстро меняется. Сегодня на сцене один «Дядя Ваня», завтра — другой. Никто не может претендовать на абсолютную истину. Театр, как и музыка, — искусство интерпретации.

— Сара Бернар дебютировала на сцене театра «Одеон». Чехов ходил в Москве на спектакли знаменитой актрисы, которая, по его словам, «не побрезговала и Белокаменной», и написал пару ироничных рецензий: «В ней нет огонька, который один в состоянии трогать нас до горячих слов, до обморока… Во всей игре ее просвечивает не талант, а гигантский труд». Не слишком ли безжалостно обошелся Антон Павлович с французской звездой?

— Возможно, в исполнении Сары Бернар он увидел то, что, по его мнению, не соответствовало подлинной игре. Чехов хотел, чтобы актеры были как можно ближе к реальным людям. Наверное, именно поэтому для него был так важен Станиславский, хотя он и не всегда с ним соглашался.

— Тот же Станиславский называл актера царем сцены, имея в виду, что он важнее постановщика. Так ли это сегодня?

— Не надо выстраивать иерархию. Разумеется, актеры царствуют, но, чтобы создать хороший ансамбль, им необходим режиссер. Есть замечательные актеры, которые в плохой постановке становятся никудышными. Но есть и такие, которые возвышаются даже в неудачных вещах. В любом случае, это коллективный труд. Так или иначе, государем на сцене всегда остается драматург.

— Станиславский учил, что актер должен не изображать персонажа, а проживать его на сцене. Его система не кажется вам сегодня немного архаичной?

— Сложный вопрос. В отличие от России во Франции нет театральных школ и традиций. Всё гораздо более анархично. В течение какого-то времени во Франции отвергали классический театр с героями, повествованием, сюжетом. Возник так называемый постдраматический театр с его отказом от всего этого. Одна волна сменяет другую. Затем появился постпостдраматический театр. В любом случае, Станиславский остается авторитетом. На свой манер я храню ему верность.

— Почему русская драматургия представлена во Франции главным образом Чеховым?

— Это не так. У нас ставили Лермонтова, Гоголя, Горького, Островского — «Лес», «Грозу», «Горячее сердце». В свое время я возглавлял Национальный театр Страсбурга, который показывал Леонида Андреева. К сожалению, Пушкина у нас знают только по операм.

— В Москве вам удалось походить по театрам?

— Я посмотрел много спектаклей — интересных и не очень. Больше всего понравились работы Кирилла Серебренникова и Константина Богомолова.

— Какую французскую пьесу вы бы поставили в Москве с русскими актерами?

— Предпочитаю обращаться к драматургам той страны, где в данный момент работаю, и ставить произведения на ее языке: Чехова —` в Москве, Ибсена — в Норвегии, Пиранделло — в Италии. Правда, в прошлом году в театре «Одеон» я показал мольеровскую «Школу жен», в которой есть очень хорошая роль для Евгения Миронова. Вот эту пьесу я мог бы поставить и в Москве.

— Чем театр «Одеон Европа» не похож на другие сцены?

— До начала 1980-х театр «Одеон» оставался вторым залом «Комеди Франсез». Знаменитый режиссер Джорджо Стрелер и Жак Ланг (тогдашний министр культуры Франции. — «Известия») предложили открыть его сцену для европейских режиссеров. Он обрел независимость и стал театром «Одеон Европа». Мой программный директор ездит по разным странам, смотрит, что нового на театральной планете.

Каждый сезон иностранные труппы показывают у нас три-четыре спектакля. Мы также приглашаем зарубежных режиссеров ставить пьесы с французскими актерами. Два года назад к нам приезжал Тимофей Кулябин с «Тремя сестрами». Наконец, у нас действует система абонементов. В этом году их 11–12 тыс., примерно треть всех мест.

— Вы не только театральный, но и оперный режиссер. Ставили Моцарта, Беллини, Верди, Бетховена, Вагнера, Дебюсси. Не хотели бы попробовать себя в русской опере?

— Моей следующей постановкой осенью 2021 года как раз станет «Евгений Онегин» в Театре Елисейских полей. Это будет моим дебютом в русской опере.

— Глава Малого драматического театра Лев Додин однажды признался, что не любит оперы, хотя ставил их в разных странах. Вас это не удивляет?

— Я его понимаю. Додин всё время как бы находится в лаборатории, экспериментирует. На репетиции у него может уйти несколько лет. Оперные спектакли не дают такой возможности. Так или иначе, мой любимый оперный режиссер — русский. Это гениальный Дмитрий Черняков. Его русские спектакли шли в парижской Опере. Он потрясающе работает с певцами, а если переносит действие в нашу эпоху, то дает возможность по-новому посмотреть на музыкальное произведение.

— С чем связан нынешний театральный бум во Франции?

— Сегодня французский театр находится на подъеме. Он очень креативный, смело экспериментирует. Пришло молодое поколение 35–40 лет, которое предлагает интересные спектакли. Это театр, который, в частности, занимается тем, что называется l’écriture de plateau, то есть спектакль с участием автора, режиссера и актеров придумывается прямо на подмостках. Но у всех театров возникают проблемы с бюджетом. Театр «Одеон» финансируется государством, а также меценатами, без которых мы не смогли бы иметь обширный репертуар.

— Существует ли конкуренция между вами и другими театрами — в частности, «Комеди Франсез»?

— В Париже огромное количество театров (около 130. — «Известия») и спектаклей на разные вкусы, но это не конкуренция, а скорее состязание...